Он устало опустился на диван, прижался к прохладной коже щекой.
Внизу прислуга тихо переговаривалась, убирая со столов следы поминального обеда.
Шелковые розовые обои, несколько вполне приличных картин на стене. Мама всегда любила пейзажи. Даже в их комнате в коммуналке на стенах висели «репродукции» в самодельных рамках из картона, аккуратно вырезанные ею из «Огонька».
Мама… Он прислушался к себе, но не почувствовал горя. Сколько же они не виделись?
С тех пор, как он поступил в консерваторию, визиты в родной город сократились до двух в год — на дни рождения родителей. А потом, после смерти отца — до одного. В последние несколько лет их все чаще заменял телефонный звонок. Он, наверное, любил родителей, но…
Сделать карьеру музыканта, не имея знакомых в столичной богемке, да еще выходцу из презренного мещанского класса — это требовало напряжения всех сил, рационального использования каждой отпущенной минуты.
Как только у него появились деньги — настоящие деньги — он купил для мамы дом. Именно такой, о котором они когда-то мечтали после очередной кухонной войны с соседями по коммунальному аду. Совсем не пафосный, но очень уютный дом. Двухэтажный, с небольшим садом, на берегу моря. Он и дальше постоянно засыпал ее дорогими подарками, отправлял на лучшие курорты, нанял лучшую прислугу, а потом… потом — лучших врачей.
Но горя сейчас не чувствовал. И даже не мог вспомнить ее лица. Это его пугало и злило…
Вскочил, прошелся вдоль книжных полок, мельком читая корешки покет-буков — Маринина, Донцова, Устинова… Бред, бред! Мать Величайшего Скрипача эпохи любила низкопробное бульварное чтиво — какой соблазнительный скандал! К счастью, корреспондентам ход сюда заказан…
А! Вот! Толстый том в потрескавшемся переплете из дерматина — семейный альбом.
Великий Скрипач нетерпеливо раскрыл его прямо на столике перед трельяжем, скорчившись в неудобной позе, торопясь подтолкнуть забуксовавшую память.
Отец… Давнишний снимок, где он у какого-то памятника: где? кому?.
Опять отец — групповая фотография его бригады. Мама — совсем молодая, в смешной форме кондуктора.
Мама. Недавний снимок где-то на юге. Старомодное платье, шляпка, растерянные глаза.
Неожиданно из альбома выпала целая пачка журнальных вырезок.
Великий Скрипач перелистал их. С отвращением отбросил. Глянцевые странички заскользили по полу.
Конечно, он ведь не присылал ей своих снимков — не любил фотографироваться, хотя в последнее время и приходилось — положение обязывало. Это были вырезки из газет и журналов — статьи о нем, интервью с ним, его фотографии…
А вот — пожелтевший прямоугольник с затейливо вырезанным краем. Тощий мальчик лет десяти, в клетчатой рубашке и шортах. Со скрипкой.
Он тогда везде ходил с ней — с утра, потому что после музыкалки нужно было сразу бежать в школу «нормальную», вечером — потому что после уроков убегал заниматься в парк. В самый глухой его уголок, где посреди поляны зарастали травой останки гипсовой беседки. Здесь он мог часами работать на своей простенькой скрипке, изготовленной неким уральским заводом с немыслимым названием «Госплитфанерамузинструмент».
Поначалу это было вынужденное бегство — стоило ему лишь тронуть смычком скрипку у себя в комнате, как соседи начинали исступленно стучать в стены, словно только и ждали возможности излить копившуюся весь день ненависть.
Благо, в их южном городе холода наступали поздно и длились недолго, так что заниматься в парке можно было почти круглый год.
Потом он стал находить удовольствие в таких занятиях — в полном одиночестве, не слыша обыденного шума многоквартирного дома, не видя стен в старых обоях.
Впрочем, скоро его одиночество перестало быть абсолютным. Однажды, когда он работал, на полянку из кустов вышел большой лохматый пес.
Великий Скрипач помнил, что совершенно тогда не испугался — вначале потому, что был полностью поглощен музыкой и смутно осознавал что происходит вокруг. А когда пьеса закончилась, пес лежал у беседки, уткнув длинную грустную морду в лапы, и прикрыв глаза. Шевелились только уши — пес слушал музыку.
Когда музыка умолкла, пес поднялся и, заметно прихрамывая, убрел в заросли.
