И тут я обнаруживаю себя сидящей у окна в моем отчем доме.
Я возвратилась в город, где родилась. Сидя у окна и рисуя, я знаю, что вот я вновь дома. Я это знаю, чувствую, ощущаю — и цепенею.
Я так и не создала собственного дома. Все эти годы только моталась от одного прибежища к другому. Мое бегство сопровождали стук вагонных колес, судороги, муки.
Да, десяти лет словно и не бывало. Я снова дома, за своим школьным столом. И я не способна ни на что. Только глядеть в окно и рисовать.
Но я не рисую то, что за окном. Я рисую Париж, рисую Москву. И поезд. Малюю образины, чудовищ, фантазии. Порою все на одном листе. Потом подсовываю картинки под стопку старых газет, чтобы мать сожгла или выбросила их вместе со всем прочим бумажным хламом. Сама я не в состоянии ни хранить эти картины, ни избавиться от них.
И вот однажды вечером я застаю мать над рисунком, который, я думала, давно уже сгнил на помойке. Мать не замечает, что я пришла, она вся погружена в созерцание. Одна-одинешенька с моим рисунком… Странное ощущение — мне кажется, что она рассматривает его так, как иной раз рассматриваю свои работы я сама. В одиночестве, когда можно до конца отдаться немой боли, исходящей от них. Потоку скорби, отчаяния и тоски — пока тебе не станет невыносимо и лист ватмана не выпадет из рук.
Рисунок падает из маминых пальцев и ложится на пол у моих ног. И только сейчас, глядя сверху, я понимаю, насколько он безумен — этот собственный мой рисунок под моими ногами. Сверху все видится точнее, чем тогда, когда рисуешь. Линии яснее, образы ярче, композиция понятнее…
И мне вдруг хочется завладеть этим рисунком. Будто его создал кто-то посторонний, а я только что нашла. Мне хочется схватить картинку и спрятать ее, чтобы потом понять этих монстров и эти странные притоны, разгадать их тайны. Я словно околдована своим собственным рисунком — мне просто не верится, что картина, валяющаяся сейчас у моих ног, нарисована мной. Я не могла создать такую мистическую композицию, мои картинки были всего лишь мазней! Пустопорожней мазней, засунутой под стопку старых газет…
Но нет — я должна увидеть все эти фантазии!… Иначе они исчезнут из моей жизни, как сны рассеиваются в небытии. Я способна создавать такие картины?! И я не помню их?!
— Мама!… Где мои картины? Мои рисунки, акварели…
— Неужели ты думала, что я могла их выбросить? — тон матери подозрительно торжественен.
— Вы же выбросили мои школьные альбомы, — огрызаюсь я лишь для того, чтобы сбросить наваждение и вернуться на более прозаическую почву — хотя бы на уровень семейного скандала, в надежное укрытие повседневности.
— Мы тогда затеяли большую уборку, — тихо отвечает мать.
Я понимаю, что фраза эта не дает повода для бодрой склоки. Мы обе произносим положенные реплики с опозданием, как две актрисы, уже не способные сыграть нечто убедительное.
— Хотя их все равно слишком мало, этих картин… — пытаюсь я как-то приглушить только что родившуюся во мне надежду.
— Сто девяносто девять, — вздыхает мать.
— Что?! — вскрикиваю я в изумлении. — Где они? Я хочу их видеть! Немедленно! Я должна их увидеть! Мама, ты должна показать мне их!
— Они проданы! А ты хотела отправить их на помойку! — голос матери звучит победно и все же чуточку смущенно. Как будто она не совсем уверена, что поступила правильно. Но для чего, в конце концов, художники пачкают бумагу линиями и мазками?…
— Да, да, да! — подтверждает отец, когда вечером я возвращаюсь к прерванному разговору. Рисунки его дочери пользуются спросом. Он тоже убежден, что для меня это благая весть. Вдруг оказалось, что чокнутая чудачка способна зарабатывать. И неплохо. Позор семьи становится ее гордостью.
— Не думаю, что стоит так уж сильно радоваться из-за каких-то грошей, — резко парирую я. — Если я вам в тягость, так и скажите, я уеду в Таллинн. А рисунки нужны мне самой!
— Но мать сказала, что… — обиженно заговаривает отец.
— Да, да, я хотела их выбросить. Видеть их не могла. Я ничего не хотела. Я ничего не знала. Я и не очень-то соображала, что рисую…
Отец достает бумажник и картинно потрясает им.
