– Прекратите записывать! – требование судьи.
Фрида Вигдорова не прекращает.
– Отнять у неё записи!– выкрик из зала.
Вигдорова записывает. Иногда украдкой, иногда открыто.
– Эй, вы, там, которая пишет! Отнять у неё записи, и всё тут!
Фрида продолжает упорно. Да и как же не писать, удержаться? Тут каждая фигура из Гоголя, Салтыкова-Щедрина или Зощенко. Заседатели, общественный обвинитель, судья. Что ни слово судьи – то образец беззакония, что ни слово обвинителя – то бессвязный рык воинствующего невежества. Что ни справка – то подлог. Судят литератора, а собрана аудитория, наименее подготовленная к восприятию литературы.
Жизнь – великий художник, но и ей редко удаётся создать явление такой выразительности, такой безупречной оконченности. Судят не кого-нибудь, а поэта, и не за что-нибудь, а за безделье, за тунеядство. На суде столкнулись две силы, извечно противостоящие друг другу: интеллигенция и бюрократия. Сила одухотворённого слова и сила циркуляра, казёнщины.
В центре столкновения – наверное, для наглядности! – жизнь поставила поэта. А запечатлеть глумление над ним поручила женщине столь же талантливой, сколь и правдивой, энергической, не щадящей себя, смелой.
Имя педагога, писательницы, журналистки Фриды Абрамовны Вигдоровой (1915-1965) приобрело особо широкую известность в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов. Своими статьями в печати – в «Известиях», в «Комсомольской правде», в «Литературной газете» – ей не раз удавалось способствовать восстановлению справедливости.
Однако запись двух судов над Иосифом Бродским напечатанью не подлежала. Ни одна газета не рискнула сделать её достоянием гласности. Документ, соединяющий словесную живопись с безупречною точностью, ходил по рукам, его без устали перестукивали на машинке многочисленные поклонники поэзии Бродского. Запись эта стала одним из первых произведений едва нарождающегося Самиздата. На Родине прочли её сотни людей, самовольно перекочевала она и на Запад. Роль её росла с каждым днём: Ф. Вигдорова обращалась с юридически обоснованными жалобами во все инстанции – и прилагала ко всем заявлениям, жалобам, просьбам свою запись.
Неопровержимо точный, обличающий беззаконие документ производил сильное впечатление на всех, кто читал его,– на всех, кроме адресатов. Чиновникам из Министерства юстиции ведомо было, что истинные организаторы расправы с Бродским – люди весьма высокостоящие. А какая же газета, какая благоразумная инстанции рисковала в ту пору противиться чиновничьей власти? (Многие ли рискуют теперь?)
Бродского защищали многочисленные поклонники его поэзии – чуть ли не вся интеллигентная молодёжь Ленинграда. Что ж! Тем хуже для них и для него! Вступились за Бродского литераторы и учёные, члены и не члены Союза писателей, побывавшие на суде или только прочитавшие после суда запись Вигдоровой: Н. Грудинина, Н. Долинина, Э. Линецкая, Д. Дар, Б. Бахтин, Я. Гордин, Р. Орлова, Л. Копелев, В. Иванов, А. Ивич, Е. Гнедин, И. Рожанский, Н. Кинд, М. Поливанов и др. Высоко отозвались на суде о его даровании такие мастера, теоретики, знатоки художественного перевода и стиха, как члены Союза писателей профессора Педагогического института имени Герцена В. Г. Адмони и Е. Г. Эткинд… Но что они все со всеми своими писаниями и учёностью для высокопоставленных секретарей? Грош им цена. Правда, деятельно вступались за Бродского и до, и во время, и после суда такие знаменитые люди, как Анна Ахматова, Д. Шостакович, К. Паустовский, С. Маршак, К. Чуковский… На их мнение плевать неудобно. И потому судьи прибегли к другому способу: не дали прозвучать в зале их именам. Суд не разрешил юристу – защитнице Бродского, 3. Н. Топоровой, – огласить их телеграммы, их письма. Услыхав громкое имя, вдруг да и опомнится кто-нибудь в зале суда?
Схема допроса: «Отвечайте суду, почему вы не работали?» – «Я работал. Я писал стихи».– «Отвечайте, почему вы не трудились?» – «Я трудился. Я писал стихи».– «А почему вы не учились этому в вузе?» – «Я думал… я думал, это от Бога».
Уверенность в безусловности своего дара требовала от Бродского углублять и расширять свои знания. Он самостоятельно изучил несколько языков, усердно читал книги по истории литературы и по философии. С юности был он одержим творческим труженичеством. Одержимость самобытным трудом заразительна – более того, как всякая сконцентрированная духовная сила, она – власть. Для упорядоченного бюрократического общества она опасна.
