Ранним утром прибрежные камни холодны, как нетопленные печи. И все вокруг сырое и холодное — песок, галька, бурые валки выкинутых морем водорослей, снасти, развешанные на кольях, и само солнце, только всплывшее, необсохшее, парное. Через два часа оно поднимется, раскалится, натопит печи. Но в эту пору камни еще холодные.
Неподалеку от берега на волнах играют дельфины. Их появление над водой напоминает плавный поворот колеса. А шумное дыхание — тяжелый вздох человека.
Я — подросток. Большеголовый, стриженный под машинку, с уже успевшим отрасти черным колючим ежиком волос. Мои коленки, пятки, локти покрыты темной бизоньей кожей. Белки глаз в красных прожилках от соленой воды — я учусь нырять с открытыми глазами.
Карманы набитыми кислыми зелеными яблоками, которые я грызу с утра до вечера. Я слоняюсь по берегу и слушаю человеческие вздохи дельфинов и все стараюсь угадать, в каком месте дельфины вынырнут снова, но мне это никогда не удается.
Тем временем на берегу появляется пограничник с собакой.
И я тут же увязываюсь за ним. Я достаю из кармана новое яблоко и принимаюсь яростно грызть его — делаю вид, что просто прогуливаюсь и просто грызу яблоко. На самом деле я не свожу глаз с собаки.
Собака грузная, с густым подшерстком, с основательным угольным чепраком вдоль спины. От боков к животу цвет шерсти меняется, становится табачным. Самый же низ живота, лапы и опушка хвоста совсем светлые. Собака ступает тяжело, хотя и бесшумно. Одно ухо порвано. На задней ноге, на бедре темные шрамы, заросшие редкой шелковистой шерстью.
Я сразу замечаю рваное ухо, темный шрам. Бросаю в море недоеденное яблоко и прибавляю шаг…
Очень хорошо помню этот день, хотя прошла целая вечность и стриженый подросток все реже всплывает в памяти. Он даже на фотографии поблек, выцвел, стерся. Но подробности этого дня хорошо помню, словно он был вчера или позавчера.
Я прибавил шагу, а пограничник не обращал на меня внимания.
Собака же оглянулась и холодно посмотрела в мою сторону темными, как загустевшая смола, глазами. В ее взгляде я прочел не злобу, а превосходство старшего над младшим. Это не охладило моего интереса, напротив — подлило масла в огонь. Я не отставал от пограничника.
Неожиданно он остановился и сказал собаке:
— Давай искупайся… напоследок.
Собака радостно взвизгнула и со щенячьей неловкостью завиляла хвостом. Она, видимо, поняла все слова, кроме слова «напоследок».
А пограничник отстегнул поводок, поднял с песка закрученный штопором корень винограда и швырнул его в зеленоватую воду.
Собака присела на задние лапы, а передние поджала в стремительном прыжке. И вот она уже плыла, взбираясь на невысокие волны, фыркая, отворачивая голову от осыпающихся пенистых гребней. Она ловко подхватила зубами корень, что качался на волне, и повернула обратно. Одно ее ухо как бы надломилось и торчало в сторону: в ухо попала вода.
Собака выбежала на берег. Прилипшая к бокам мокрая шерсть блестела, а с живота свисала сосульками, с них текла вода. Собака оперлась на передние лапы, вытянула шею и отряхнулась, рассыпая в стороны водяную пыль. Ее глаза сверкали, смола в них посветлела.
Пограничник снова бросил корень. И собака бросилась в море.
— Уезжаешь на гражданку? — спросил я, стараясь держаться независимо.
Он покачал, головой.
— Значит, переводят на другую заставу?
— Нет, — сказал пограничник.
— Почему же «напоследок»?
Пограничник отвернулся и стал наблюдать за собакой. Она плыла медленно, преодолевая накатывающие валы, и ее уши — два маленьких паруса — качались на волнах, то появлялись, то пропадали.
Пограничник стоял у самой кромки моря, и его сапоги вымокли, но он не обращал на это внимания. Он был высокий, с вьющимися светлыми волосами, с глубокой впадиной между нижней губой и подбородком. Глаза его были скрыты козырьком фуражки. Гимнастерка пузырилась на спине от ветра.
— Я с ней два года отслужил, — как бы самому себе, сказал он. — Имеем десять задержаний. Один раз взяли крупную птицу. Его высадили в море с аквалангом. Он и по скалам лазал, как кошка.
Собака его нагнала, крепко прихватила. Он ее по бедру ножом… Но мы его все-таки взяли.
