Шестьдесят лет назад, ровно в этот же день,
в Саламанке скончался дон Мигель де Унамуно.
Говорят, та зима была крайне жестокой,
хоть и не такой, как в следующем, тридцать седьмом
(Теруэль, перебои с едой, температура ниже нуля),
или еще через год, в феврале и марте
тридцать девятого, та, оставшаяся в памяти
беззвучным застенком страха,
когда каждый, босой, бездомный,
в отчаянье ждал конца,
а тот был только началом еще горших мучений.
Всего минуту назад, через шестьдесят лет
после той смерти, про которую ты не вспомнил,
ты принес из сада несколько роз,
если такое имя подходит
вот этим крохотным, эмалевым цветкам,
почти белым, одним бутонам,
еще не нашедшим форму.
Опускается вечер, голубоватый,
как дымка в глазах грудничка,
как призрак умершего,
в чьих глазницах — заледеневший пруд
со вмерзшими в него конькобежцами.
Тянется путеводная нить,
соединяя тот тридцать шестой, Унамуно
и эти крошечные цветы. Тайный путь,
проходящий через твоего отца, ту войну,
снег и вьюгу тридцать девятого,
и снег, который сейчас посыпает сад,
но так и не ляжет жестоким, жестким покровом
под ледяной рукой, пытающейся из этих роз
смастерить хоть маленький праздник,
единственную надежду.
Тайный путь, похожий на тебя самого,
пришедшего вот сейчас,
под вечер святого Сильвестра
в этот дом, который ты донимаешь расспросами
и который рассказывает о давнишнем,
об умерших, предчувствиях, озареньях
безо всякого вывода,
просто чтобы ты почувствовал:
жизнь — словно этот снег,
который еще не лег, а уже растаял.
