Казаки въехали в Москву рано утром 24 июня 1945 года. В еще не рассеявшейся мгле они скакали по Ленинградскому шоссе, заштрихованные косыми линиями моросящего дождя. Как и встарь, правофланговые были с пиками, на штанах у казаков алели лампасы, концы белых башлыков перекрещивались на груди, фуражки, перехваченные ремешком у подбородка, надвинуты на правое ухо, а слева выбивались лихие чубы. Впереди колонн шли знаменосцы с зачехленными знаменами. К цоканью сотен копыт ритмично добавлялось слитное позвякиванье ножен шашек, бьющих всадников по ногам. Подковы то и дело высекали из асфальта искры, хорошо различимые в утренней полумгле, что придавало картине, несколько смазанной дождем, характер какого-то видения. То ли это белые эскадроны поднялись из безымянных, давно сравнявшихся с землей могил, то ли царь-батюшка со своими атаманцами вернулся в златоглавую…
С разными чувствами глядели разбуженные грохотом копыт москвичи на донцов, скакавших на Парад Победы: те, кто помоложе, просто с любопытством, а те, кто постарше — либо с тоской по прежним временам, либо с откровенной неприязнью.
Прошли эскадроны, построенные в колонны по две шеренги, за ними запрыгали по асфальту легендарные тачанки с тупыми рылами «максимов» позади. Потом потянулись грузовики, в которых сидели пластуны — кубанцы, ставропольцы и терцы, — одетые в черкески с газырями, с кинжалами, в кубанках с алыми верхами. Шоссе на несколько минут опустело, но вскоре содрогнулось от тяжести танков, ревущих, затянутых синим солярным дымком.
Тем же путем, по которому меньше года назад шли десятки тысяч пленных немцев, двигалась теперь сокрушившая их мощь: танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия, «катюши»… Шла «несокрушимая и легендарная»… Многие из людей, стоявших теперь у окон, трудились по 15 часов в сутки, чтобы создать эту мощь, — и сегодня дано им было почувствовать себя не маленькими винтиками в огромной машине государства, сегодня сами были они Государством, каждый человек отдельно и все вместе, единым, не разделенным во времени и пространстве, в котором было место всем — и казакам, символу царского прошлого, и могучим стальным машинам, рожденным энергией и волей большевиков. Не просто армия шла сейчас на Красную площадь — то была не уничтоженная в огне революций и страшных войн историческая Россия.
Но в том, что вернулись в армию казаки, что возродился в ней русский дух, была заслуга еще одного человека, который скромно стоял у подножия Мавзолея, на гостевой трибуне, небольшого роста, в полковничьих погонах, со светлым, слегка рыжеватым чубом, по-казачьи выпущенным из-под фуражки.
Его звали Михаил Александрович Шолохов.
* * *
Он помнил еще казачьи парады до советской власти. В конце ноября 1918 года Миша с отцом приехали в Новочеркасск, тогдашнюю столицу «Всевеликого Войска Донского», как называлось государство атамана Краснова, за ситом и баббитом для их паровой мельницы. Здесь они узнали, что на следующий день намечаются грандиозные торжества по случаю прибытия из Мариуполя делегации союзников. Говорили, что приедут английские и французские генералы; на самом деле, как узнал много позже Михаил, Англию и Францию представляли тогда лишь два капитана, четыре лейтенанта и двадцать простых матросов.
По одну сторону почти двухверстного пути от железнодорожного вокзала до собора стояли шпалерами войска Молодой (регулярной) армии — пехота, кавалерия и артиллерия, по другую — гимназисты и школьники, в том числе и Миша. Взрослые держались сзади. У всех в руках были хризантемы, еще не отцветшие на Дону, несмотря на позднюю осень, в основном синего, желтого и красного цветов, в тон флагам молодого государства, свисавшим со зданий. Длинная кавалькада открытых автомобилей с гостями (сидевшими неестественно прямо и поглядывавшими на новочеркассцев, казалось, слегка презрительно) и встречающими их генералами медленно двигалась по середине Крещенского спуска. Духовые оркестры играли донской гимн «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон…», от которого у Миши всегда наворачивались слезы на глаза. На автомобили дождем сыпались хризантемы.
