Босяк осторожно раздвинул ветки тальника и выглянул в образовавшийся просвет. Солнце, чтоб оно пропало, жарило немилосердно, пить хотелось зверски, а озеро было вот оно – рукой подать. Покосившиеся сваи от сгнивших мостков по правую руку, развалины лодочной станции по левую. В прежние времена Босяк давно бы уже нырнул с мостков, а там бы и напился всласть, чтоб с запасом. Прежние времена, однако, уже восемь лет как позади.
Когда-то озеро называлось Русалочьим. Кто бы мог подумать, что наступит день, и название это станет отдавать зловещим кладбищенским юмором.
– Ну что там? – забубнил за спиной Нищеброд. – Видать чего?
Голос у Нищеброда был, словно тот, когда говорил, жевал, – квакающий какой-то голос, невнятный. Да и рожа та еще – скуластая, разбойничья, со шрамом, напополам рассекшим бровь и упирающимся в переносицу. Босяк оглянулся вполоборота, скосил глаза на напарника. Мертвяки – и те краше, хоть они и голые. Топтуны, что по земле ходят, так вообще на вид ничего. Впрочем, напарником Нищеброд был сносным, Босяк почтарил с ним не впервой. Он, конечно, лучше бы пошел с Бомжом или с Каликой, но в каких те сейчас краях, Босяку было неведомо, а сунуться в Гиблятину в одиночку – верная смерть.
Босяк еще с минуту понаблюдал, послушал бестолковую птичью перекличку и подался назад.
– Вроде тихо, – шепнул он Нищеброду. – Пойду. Или ты хочешь?
Нищеброд мотнул кудлатой башкой и прокудахтал что-то невнятное – понять, хочет ли он рискнуть или уступает шанс подохнуть напарнику, было невозможно. Тогда Босяк сплюнул, снял с плеча обрез и бережно прислонил его к березовому стволу. Стянул с плеч котомку с почтой, бросил рядом с обрезом и отцепил от ремня флягу. Фляга была хорошая, емкая, с нарезной крышкой на цепке. Босяк сунул ее в карман бывалой штопаной гимнастерки и протянул руку:
– Давай, чего стоишь.
Нищеброд суетливо подал ему свою флягу. Была она ни то ни се – помятая, с резиновой затычкой и узким горлышком – пока наполнишь, утопленник тебя два раза за собой утянет. При этой мысли Босяк сплюнул вновь. С топтунами сладить можно, если знать с ними обращение. Не то дело утопленники или, не дай бог, летуны.
Продравшись через заросли тальника, у берега особенно густые, Босяк с минуту постоял недвижно. Обернулся – Нищеброд ерзал в кустах, выбирая место, с которого сподручнее страховать. Устроился, наконец, взял на изготовку винтарь. Что-что, а стрелял Нищеброд хорошо, толково стрелял, еще до нашествия наловчился – баловался утиной охотой. Босяку было в этом деле до него далеко. Зато труса, в отличие от напарника, Босяк никогда не праздновал и за чужие спины не прятался. Когда летуны впервые нагрянули на Большой Скит, они с Бомжом вдвоем, считай, налет отбили – до последнего отстреливались и отстояли поселение. Не сдрейфили, как схоронившийся в погребе Нищеброд, хотя страшнее летунов и нет ничего, даже утопленники не так опасны и беспощадны…
Оскальзываясь на склоне, Босяк стал спускаться к воде. Солнце неистовствовало, а комары потеряли всякий страх и совсем озверели, атакуя целыми полчищами. Интересно, жалят ли они мертвяков, думал Босяк, напряженно всматриваясь в заросшую тиной воду. Вряд ли – вместо крови у мертвяков токсин, хотя кто их, комаров, знает, им-то про это наверняка невдомек.
Босяк достиг береговой кромки, опустился на корточки и ладонью разогнал водоросли. Пить хотелось неимоверно, но он заставил себя сначала наполнить фляги и лишь потом стал жадно черпать пригоршнями в рот. Выстрел за спиной грохнул, когда он еще не напился.
Босяк вскочил, метнулся от берега прочь, а поверхность озера бурлила уже, вспучивалась, и здоровенный лысый утопленник с корягой в руке сиганул на мелководье, взвыл по-волчьи, а за ним лезли, рвались уже с глубины другие.
Нищеброд выстрелил вновь и еще. Отмахивая прыжками, Босяк пронесся вверх по склону. Оглянулся, прежде чем нырнуть в тальник. Лысый, распластав ручищи, лежал мордой вниз, коряга отлетела в сторону. Остальные, голов двадцать, страшенные, измазанные тиной, ковыляли по берегу кто куда. Лохматая утопленница с раззявленным кривозубым ртом грозилась вслед Босяку костлявой пятерней.
