Ты видишь вдруг кровь. Она темнее, чем ты думал. Повсюду перед забегаловкой «Цыплята Джо». Чума просто.
Джордан:
— Спорим на миллион, что не дотронешься?
Я:
— У тебя нет миллиона.
Джордан:
— Ну, на фунт тогда.
Да если бы я даже захотел тронуть эту лужу, подойти поближе все равно нельзя. Вокруг натянута лента с надписью:
ПРОХОД ЗАКРЫТ.
ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ
И если заступить за ленту, тут такой кипеж поднимется.
А отвлекать полицейского разговорами нельзя, он должен быть начеку, вдруг убийца вернется. Наручники вот они, на поясе у него висят, а пушки не видать что-то.
Мама мертвого пацана охраняет кровь. Вроде дождик собирался, смыл бы кровь, но мама пацана не позволила дождю пролиться. Она даже не плачет, стоит деревянная и свирепая, словно работа у нее такая — дождь обратно на небо загонять. А голубь себе поклевывает Прямо по крови шлепает. Правда, вид у него печальный и глаза розовые и мертвые.
На земле уже цветы кто-то положил. И фотки мертвого пацана, он на них в школьной форме. В джемпере зеленом.
У меня джемпер голубой. Моя форма лучше. Только галстук дурацкий, колючий очень. Ненавижу, когда одежда колется.
Вместо свечек стоят пивные бутылки, а друзья мертвого пацана написали всякие слова. Типа, клевый друг он был. Написано с ошибками, но это ведь не главное. Бутсы пацана висят на оградке, за шнурки зацепленные. Почти новые «найки» с металлическими шипами и всеми прибамбасами.
Джордан:
— Стырить, а? Ему они уже не нужны.
Я притворяюсь, будто не слышу На хрена Джордану их тырить, на миллион размеров больше. Висят себе на ограде такие пустые-пустые. Я бы и сам их надел, да не по ноге они мне.
Мертвый пацан был мне почти что другом, наполовину Мы с ним редко пересекались, потому что он старше и из другой школы. Он умел кататься на велосипеде без рук, и я никогда не хотел, чтобы он грохнулся. Я помолился за него про себя. Просто сказал «прости». Это все, что я помню из молитвы. И еще я свирепо посмотрел на кровь, воображая, как под взглядом кровь снова превращается в пацана. Я хотел оживить его. Я знаю, это возможно, там, где я жил раньше, один вождь сумел оживить своего сына. Но давным-давно, я еще не родился. Чесслово, это чудо было. А чудо не всегда срабатывает.
Я отдал мертвому пацану свой мячик-липучку. Мне он все равно не нужен. У меня под кроватью еще пять. А Джордан отдал только красивый камешек, который нашел на тротуаре.
Я:
— Это не считается. Вещь должна быть твоя.
Джордан:
— У меня с собой ничего нет. Я ведь не знал, что нужно подарок приносить.
Я протянул ему клубничную жвачку, чтобы он отдал мертвому пацану, а потом показал, как креститься. Мы оба перекрестились. Мы себя тихо вели. Чувствовалось, что так надо. А потом понеслись домой. Я легко обогнал Джордана. Я могу любого обогнать. Я самый быстрый в седьмом классе. А сейчас мне еще хотелось поскорее смыться, пока смерть не догнала нас.
Дома тут огромные. Моя башня высокая, как маяк в Джеймстауне. Три башни в ряд: Люксембург-хаус, Стокгольм-хаус и Копенгаген-хаус. Я живу в Копенгаген-хаусе. Моя квартира на девятом этаже, а всего четырнадцать. И ни фига не страшно. Когда я гляжу из окна вниз, в животе уже совсем не крутит. А на лифте я люблю ездить, это круто, особенно если один еду. Можно побыть призраком или шпионом. И скорость такая, что даже про запах ссак забываешь.
Внизу дует сильный ветер, прямо ураган. Встанешь у подножия башни, раскинешь руки и представляешь себя птицей. Кажется, еще чуть-чуть — и ветер поднимет тебя в воздух и ты полетишь.
Я:
— Держи руки пошире!
Джордан:
— И так широко! Так только гомики растопыриваются!
Я:
— Какие гомики! Это же классно!
Чесслово, прямо чувствуешь, что ты живой. Вот только ветру совсем уж поддаваться нельзя, не то поднимет в воздух, а где уронит, неизвестно. Может, в буш сплюнет или в море.
В Англии до фига разных слов обозначают одно и то же. Если какое-нибудь слово забыл, всегда другое найдется. Голубец, петушок и гомик означают одно и то же. Отлить, сбрызнуть и сурлять (а еще поприветствовать вождя) — про то же самое. На шишку тоже найдется миллион разных слов.
