Начальник муниципальной гвардии города Томельосо, Мануэль Гонсалес, по прозвищу Плиний, и его друг, ветеринар, дон Лотарио, как обычно, прогуливались под вечер по Пасео дель Сементерио,[1] заложив руки за спину и оттачивая свое ораторское искусство. Время от времени они посматривали на деревья, тронутые первыми признаками осени, на машины, снующие по улицам, и на уже ставший багряным закат.
– Ты заблуждаешься, Мануэль! С тех пор как в церемонию похорон вторглась техника, они утратили свою торжественность. Прежде они длились день, а то и полтора: ночные бдения, хождения на кладбище, похоронные процессии, которые начинались от самого дома покойного, молитвы, песнопения, словом, все как положено… А теперь с покойником прощаются у церкви, отвозят в машине на кладбище и, едва могильщик замурует его в нише, отправляются восвояси… Виной всему машины: они подгоняют людей, даже священников, которые лишились степенности и не ходят, как бывало, на кладбище пешком по три-четыре раза в день, одетые в сутану… Они осеняют усопшего крестным знамением на пороге церкви и спешат в ризницу покурить пли послушать магнитофонные записи.
– Так-то оно так, дон Лотарио, да только, на мой взгляд, покойнику безразлично, хоронят ли его сутки, или замуровывают в нише за десять минут. Ему нужен покой, а не все эти молитвы и песнопения, какими его провожали раньше. К тому же нынче у людей забот гораздо больше.
– Больше? В провинциальных-то городах? С чего бы это? Ведь такие города, как Томельосо, ничуть не изменились, разве только сузились из-за постоянных переездов жителей в большие города да строительства многоэтажных зданий… Скоро людям осточертеет без конца торчать в казино, бить баклуши, стоя на улицах, да пялить глаза на проезжающие автомобили и на плывущие в небе облака. Что же касается покоя мертвецов, то, должен тебе заметить, даже ученые не очень убеждены в том, что покойник, испуская дух, перестает слышать причитания и плач родных сразу же после того, как ему закроют глаза и рот. Те, кто находился в состоянии клинической смерти, уверяют, будто они ясно слышали, как их оплакивали родные. Вот почему покойников следует хоронить как можно дольше, чтобы душа человека успела отойти навечно.
– Все это ерунда, дон Лотарио. В противном случае недвижный и белый как полотно покойник, хоть ты кричи, ему в самое ухо, что он сукин сын и рогоносец похуже черта, поморщился бы или пальцем пошевелил, чтобы дать должный отпор обидчику…
– Прости, Мануэль, что я тебя перебиваю – это не имеет никакого отношения к нашим теперешним рассуждениям, – но мне показалось, что последние дни ты чем-то озабочен, удручен, я бы сказал, поник, словно виноградная лоза поздней осенью.
– Вы правы, дон Лотарио. Уже целую неделю я не могу найти себе места. Даже бриться неохота. Все мне видится в мрачном свете, точно надо мной сгустились тучи.
– У тебя осенняя астения, Мануэль. Наступит зима, и все пройдет, вот увидишь.
– А что вы подразумеваете под астенией, дон Лотарио?
– Упадок духа, подавленность.
– Мне казалось, что такое состояние свойственно более молодым, у кого еще не застоялась кровь, как у нас, стариков, уже задубевших от жизни.
– Ты, Мануэль, в глубине души еще совсем молод.
– Разве что в глубине души, как вы изволили выразиться, потому что всякий раз, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу старую развалину.
– Ты, по-видимому, удручен предстоящей свадьбой дочери, Мануэль. Плохо иметь в семье одного ребенка. Родителям тяжело расставаться с ним, когда он выходит замуж или женится. Вокруг них образуется пустота, которую нелегко заполнить. Тем более тебе, у кого такая любящая дочь, как Альфонса.
– Да, вы правы, дон Лотарио, При мысли, что моя дочь вдруг ни с того ни с сего переедет жить куда-то, перестанет распевать песни у нас на кухне, становится тошно. Не могу представить себе, как я буду уходить по утрам на работу без ее поцелуя.
– Ты только на вид такой суровый, Мануэль, на самом деле у тебя нежное, любящее сердце отца.
– Вероятно, я сентиментален, хотя всегда ненавидел это слово. Оказывается, жизнь моя заключена не только со мне, в моих желаниях или нежеланиях, а и в моей жене, дочери и в таких вот друзьях, как вы и Браушю.
