Виктор Никитин
Новое содержание
Триумф был полный - крики "браво!" раздавались с разных сторон. К всеобщему воодушевлению и ликованию присоединилась даже билетерша, стоявшая у дверей ложи. Она тоже не удержалась от переполнявших ее чувств: прижав к груди нераспроданные программки, крикнула "браво!" и захлопала в ладоши.
В антракте Сергей Николаевич вместе с женой Светланой и тринадцатилетней дочерью Аней отправились в буфет, где оказалось на удивление немноголюдно. Они выбрали столик у окна; купили воздушных пирожных, кофе, а себе и жене Сергей Николаевич взял еще по рюмке водки и по бутерброду с красной, как значилось на ценнике, рыбой. Сергей Николаевич хорошо изучил либретто, и, судя по нему, действие первого акта оперы "Князь Игорь" должно было разворачиваться в Путивле, где в отсутствие ушедшего в поход на половцев Игоря Святославовича гулял и бражничал князь Владимир Галицкий, брат Ярославны, и только во втором акте Игорь оказывался в плену у Кончака и предавался горестным раздумьям. В этой же постановке Путивль с половецким станом поменялись местами. Сергей Николаевич хотел поделиться своим если не открытием, так наблюдением, но его опередила дочь со своим вопросом:
- Пап, а Альберт Васильевич, он кто - Скула или Ерошка?
- Ну, а ты как думаешь? - в свою очередь спросил ее Сергей Николаевич и улыбнулся.
- Я думаю - Ерошка. Потому что Ерошка должен быть суетливым. Видели, как он с лавки легко упал? - рассуждала дочь, уверенно расправляясь с пирожным. - Он меньше Скулы должен быть, и голос у него тоньше.
- Все правильно, - подтвердил Сергей Николаевич. - Скула - бас, а Ерошка - тенор.
- В программке разве этого нет? - заметила жена.
- Нет, - сообщил Сергей Николаевич. - Просто написано - Скула и Ерошка, гудочники, и список фамилий артистов указан.
После окончания спектакля решили зайти в гримерку к самому Ерошке, то есть Альберту Васильевичу, отцу подруги жены, которая зазывала их в театр, чтобы поблагодарить за доставленное удовольствие, за удавшийся вечер, за прекрасную музыку, декорации и голоса. Альберт Васильевич наполовину был еще Ерошкой - вспотевший, лоснящийся, он убирал грим, сидя в кресле перед зеркалом. Одна половина лица у него была одновременно потешной и, что называется, себе на уме, а другая - обыденной, уже настроенной на общегражданское выражение, которое проступало с безличной отчетливостью.
Странным образом обе половинки в целом производили грустное впечатление; было что-то жалкое в его облике - главным образом, из-за пенсионного возраста; усталость, конечно, сказывалась, а еще необходимость и даже понуждение играть роль. И это при том, что он шутил и отчаянно, как показалось Сергею Николаевичу, улыбался.
Глядя на него, Сергей Николаевич вдруг почувствовал, что в нем самом что-то изменилось - закончилось, наверное, как представление; остались настроение и музыка. Он кашлянул, поддерживая возникший в разговоре смех, и вдруг ощутил чужеродную тяжесть внизу живота; справа, в паху, что-то отдалось неожиданной болью, когда он снова кашлянул, уже для проверки.
Следом за женой и дочерью Сергей Николаевич вышел из театра на весеннюю улицу в вечернем освещении. Музыка никуда не уходила, она продолжала звучать. Суровые бояре пели: "Мужайся, княгиня, недобрые вести тебе мы несем", а жена останавливала маршрутку. Хор разрастался и ширился, строгость голосов подчеркивал пронизанный недобрым торжеством оркестр.
В гардеробе, когда одевались, Сергей Николаевич пальцами, в кармане брюк, нащупал округлое утолщение, природу которого он не смог так сразу себе объяснить. Попытка кашля отдавалась тупой болью; боль почему-то хотелось испытать снова. Стало ясно: грусть пряталась именно там, там она жила, не обнаруживая себя прежде. Про то, почему первый и второй акт поменялись местами, Сергей Николаевич спросить забыл.
Ехали в тряском и неприглядном "сарае". Жена и дочь не могли разделить его беспокойства, потому что ничего не знали, и тем самым отдалялись от него. Общим для них и Сергея Николаевича было воодушевление после спектакля, но у них оно было радостное, без осложнений. Им они и делились друг с другом. Они сидели, а он стоял над ними и уже думал, что ему надо быть осторожнее.
