Нобелевский лауреат

Есть разные способы прожить жизнь, и трудно сказать, какой из них лучше. Проблема в том, что я хочу пробовать все способы одновременно. Наверное, поэтому и пишу, ибо другой возможности это сделать не вижу.

Я умышленно не начинаю с фактов своей биографии, ибо сами по себе они никогда меня особо не интересовали. Гораздо интереснее то, что может из них получиться. В моем случае — это поэзия, в значительно большей степени — проза, а в последние годы — еще и драматургия.

Говорят, что писать — это адский труд. Но для меня не писать — еще труднее. Тот. кто хоть раз в жизни начеркал — пусть даже в подпитии! — свой опус на ресторанной салфетке, поскольку под рукой не было бумаги, тот меня поймет.

Но вернемся к фактам.

Я родилась в Софии. В то время это было прекрасное место для жизни. Говорят, оно и сейчас такое, но я в этом не убеждена. Тогда город утопал в зелени. Сосед по дому выращивал кроликов, и одно из первых моих воспоминаний связано с ними: летом я играю на траве с двумя белыми зверьками.

Годы учебы в Первой английской гимназии, которую я окончила в 1994 году, — единственное, что я считаю стоящим из всей моей школьной жизни. Тогда меня волновали только три вещи: чтение книг, писание стихов и мальчики. Потому и жалко до слез, что нельзя было остаться в гимназии хотя бы еще на пять лет.

Их мне пришлось провести в Софийской экономической «альма-матер», незадолго до этого переименованной в Университет национальной и мировой экономики. Оттуда я вышла со степенью магистра международных экономических отношений. В то же самое время я начала работать в Новом болгарском университете. А после того, как организовала полдюжины международных школ по семиотике и перевела тысячи страниц трудов из этой области, меня как-то совершенно естественно включили в научную программу по семиотике. В 2005 году я защитила диссертацию, выбрав темой некий синтез литературы и семиотики, а два года спустя окончательно поняла, что мое место не в академической науке и никогда там не будет.

Решив раз и навсегда упростить бытовую проблему, я стала зарабатывать на хлеб устным переводом. И так до сего дня. Разумеется, чтобы можно было спокойно писать, для чего же еще?

В последние годы я все больше времени провожу в деревне. Люблю девственную природу. Люблю животных, поэтому их не ем — они для меня словно братья. Мне с ними хорошо.

Один мой друг утверждает, что в какой-то из своих прежних жизней я сама была животным. Мне думается, что если это и не так, то в следующей жизни я им обязательно буду.

Главное, что ты всегда можешь рассчитывать еще на одну жизнь. Всегда.

«Это не я».

«Я — совсем не тот человек, за которого меня принимают».

Эдуардо Гертельсману хотелось сказать им только это и ничего другого. Но сейчас он все еще был один, и ему не нужно было кого-то в чем-то убеждать. Он мог просто помолчать. Пять минут. Или десять. Выкурить сигарету тайно от своего литературного агента Настасьи Вокс, которая таскалась за ним повсюду, стараясь не выпускать из виду, словно он был инвалидом или выжившим из ума стариком. Она даже не стеснялась иногда потянуть носом перед его лицом, объясняя это мнимой близорукостью, а фактически, пытаясь узнать, не курил ли он случайно, или не выпил ли больше положенного — то есть совсем чуточку.

Ибо его здоровье ценилось очень дорого.

Он не отдавал себе в этом отчета, а следовало бы.

«Господи, — подумал Гертельсман, — а ведь я не такой уж старый». И резким движением чиркнул спичкой по изящному черному коробку, на котором золотыми буквами было написано название отеля.

Он уже давно не пользовался зажигалкой, потому что это было бессмысленно. Настасья с завидным упорством обыскивала его карманы, доставая оттуда абсолютно все, что, как она считала, представляло собой угрозу драгоценному здоровью всемирно известного писателя.

Гертельсман попытался открыть окно, но не смог. Пепельницы в комнате тоже не наблюдалось. По требованию агента его комната была обработана специальными антибактериальными препаратами. Пол, потолок, стены, мебель, даже постельные принадлежности, которые были из особого антиаллергенного материала, — все подверглось обработке. При таком положении было бы нелогично, если бы окно открывалось. Тем не менее, Гертельсман обеими руками взялся за оконную ручку и яростно ее подергал. Ему даже показалось, что окно чуть-чуть поддалось, но следующая попытка лишь подтвердила всю тщетность его усилий. Сигарета дымилась у него во рту, сыпя пепел на антибактериальный, антиаллергенный персидский ковер. Он еще раз сильно затянулся, потом пошел в ванную и погасил сигарету в раковине. У него оставалось не более трех минут, чтобы решить, что он скажет аудитории. В голове не было никаких мыслей, во рту ощущался гадкий вкус сигареты. Зубная щетка была в неразобранном чемодане. Ему показалось, что в дверь кто-то постучал, и он крикнул «Да!», но никого не было. Гертельсман взглянул на себя в зеркало над раковиной. Лицо выглядело усталым, и от этого не таким мужественным, как обычно.