Федор Федорович Кнорре
Не расцвела
Наконец все осталось позади, и в доме установилась обычная тишина. Свежевымытые, еще не просохшие полы празднично пахли. Недопитый стакан клюквенного морса с липкими следами ее влажных пальцев убрали с ночного столика, и заново была застлана ее сторона широкой двуспальной постели, в головах которой белели подкрахмаленными наволочками ненужные подушки, на которых спать уже было некому.
Оставшись один, старый хозяин дома тщательно запер дверь, тяжело сопя, с усилием стащил, потягивая за рукав, пиджак, надел по привычке старую домашнюю куртку и после этого вышел, шаркая туфлями, на середину комнаты и остановился, осматриваясь, точно в незнакомом месте, в своей спальне, где прожил больше двух десятков лет.
Маленькая такса его жены лежала, свернувшись, в ямке продавленной подушки кресла, придвинутого к окну около столика для рукоделия.
Увидев собаку, он мученически сморщился и устало проговорил:
- Ну... иди, иди, - и брезгливо взмахнул ладонью, точно сгоняя муху.
Вместо того чтобы спрыгнуть на пол и, виновато горбясь, затрусить на кривых лапах к двери, как она всегда делала, собачонка только на минуту подняла на него свои карие большие глаза, продолжая лежать и трястись мелкой дрожью, точно на морозе.
Эта маленькая такса плохой породы была ее собака.
Вообще собаки были ее слабостью, простительной, конечно, но смешной и, главное, бессмысленной. Одной из многих ее слабостей, над которыми он снисходительно посмеивался, терпел и мирился, пожимая плечами.
Теперь он, стоя перед креслом, смотрел на таксу с чувством неясного удивления и вдруг, совершенно забыв про нее, медленно стал, шаркая туфлями, ходить по комнате, хмурясь от усилия понять, что же, собственно, так уж изменилось в его жизни.
Не будут теперь, дожидаясь его возвращения из города, сидеть на кухне эти старухи и старики, потому что некому теперь будет за них хлопотать, упрашивать его, волнуясь, что он откажет, и неловко при этом оправдываясь.
Как она всегда жалко краснела и, не споря, соглашалась, когда он разъяснял ей, что просто смешно и никому не нужно, чтобы он, специалист-кардиолог, принимал и сам выслушивал в кабинете на даче какую-нибудь соседскую старуху, в то время как в ее болезни не было ничего сложного, требующего вмешательства специалиста. И это в то время, когда в районе совершенно нормально налажено медицинское обслуживание... Жена вздыхала, чувствуя себя виноватой, с раскаянием во всем соглашалась, жалела его за усталость и опять, краснея и мучаясь от неловкости, приводила какого-нибудь соседа с дальней просеки, которого угощала на кухне чаем, а в виде оправдания потом рассказывала длиннейшую и, видимо, живо ее волновавшую историю о том, как неудачно у старика вышла вторично замуж младшая дочка и какой скверный человек оказался его зять...
Потом она опять искренне соглашалась с ним, что намечаемое увеличение врачебного персонала на одну штатную единицу принесет гораздо больше пользы, чем безалаберные "кухонные" приемы случайных соседей и, как он подозревал, родственников соседей и соседей этих родственников. Соглашалась, а на другой день опять доносилось постукивание о порог валенок, с которых сбивали снег, и стеснительное покашливание с кухни, где вполголоса разговаривали и пили чай чьи-то соседи или чьи-то родственники...
Теперь кончилась, перестала существовать некая незначительная и несерьезная частица его жизни, всегда разделявшейся на две несоизмеримые части: главную, к которой относилось все связанное с его работой, с его служебным положением, авторитетом, даже с его служебным отпуском, и побочную, безалаберную, часто раздражающую, слегка им презираемую и, в сущности, совершенно неважную - куда относилось все связанное с женой, загородным домом, стиркой белья, домашними обедами, собаками, с ремонтом крыши и побелкой потолков.
Странно только, что вот сейчас он сам стоит посреди комнаты, сгорбив тяжелые плечи, и недоуменно осматривает окна, кресло, ковер и шкаф своей спальни, с неприятным чувством новизны: все это зная и как будто все не узнавая.
