День, который изменил всю мою жизнь, начался как любой другой. Это был августовский день 1864 года, столь гнетуще жаркий, что даже мухи не роились вокруг амбара. Не было слышно и визга детей прислуги, обычно затевавших буйные игры в перерывах между домашними делами. Воздух застыл неподвижно, и было ясно, что долгожданной грозы не предвидится. Я собирался провести этот день в прохладном лесу на окраине поместья Веритас, моего родового гнезда, катаясь верхом на своей лошади Мезанотт. Положив в ранец книгу, я хотел просто сбежать. Именно так я тем летом проводил большую часть времени. Мне было семнадцать, я был неутомим, но не готов ни к тому, чтобы пойти на войну вместе со своим братом, ни к тому, чтобы учиться у отца управлению поместьем. Каждый день я проживал в надежде, что несколько часов уединения помогут мне наконец понять, кто я такой и кем хочу стать. Мое обучение в Юношеской академии завершилось весной, и отец заставил меня отложить поступление в университет до окончания войны. С тех пор я будто бы застрял, что называется, между землей и небом — уже не мальчишка, но еще не мужчина — и совершенно не знал, что с собой делать.
Хуже всего было то, что мне не с кем было поговорить. Дамон, мой брат, сражался в армии генерала Грума на юге, в Атланте, большинство друзей детства либо были уже помолвлены и собирались жениться, либо тоже воевали, отец же проводил все время в своем кабинете.
— Жаркий будет денек! — прокричал из дальней части конюшни наш надсмотрщик Роберт, наблюдая, как двое мальчишек-конюхов пытаются взнуздать одну из тех лошадей, что отец на прошлой неделе купил на аукционе.
— Точно, — пробурчал я.
В этом и заключалась проблема: я мечтал о собеседнике, но ни один из имеющихся меня не удовлетворял. Я отчаянно желал найти кого-то, кто понял бы меня, с кем можно было бы обсуждать не только погоду, но и настоящие вещи, вроде книг или жизни. Роберт, один из лучших поверенных моего отца, был далеко неглупым, но настолько шумным и бесцеремонным, что уже после десятиминутного разговора с ним я чувствовал себя опустошенным.
— Слыхали новости? — спросил Роберт, не давая мне приблизиться к лошадям. Я тяжело вздохнул и покачал головой.
— Не читаю газет. Что поделывает генерал Грум? — спросил я, хотя разговоры о войне всегда меня угнетали.
Роберт закрыл ладонью глаза от солнца и отрицательно покачал головой:
— Я не о войне. Нападения на животных. Только и разговоров, что о пяти пропавших курах Гриффина. Они нашлись, и у всех разорваны шеи.
Я застыл, сделав полшага, волосы на затылке встали дыбом. Все лето с соседних плантаций до нас доходили слухи о странных нападениях на домашний скот. Как правило, речь шла об очень мелких животных, в основном курах и гусях, а в последние несколько недель кто-то — возможно, и сам Роберт после четырех или пяти порций виски — стал распускать слухи, что в этих нападениях виновна нечистая сила. Я не верил слухам, но они служили еще одним напоминанием о том, что мир был уже не тем, в котором я вырос. Все менялось, хотел я этого или нет. Их могла зарезать бродячая собака, — я нетерпеливо взмахнул рукой, повторяя слова, подслушанные в разговоре отца с Робертом на прошлой неделе. Подул легкий ветерок, и лошади стали нервно перебирать ногами.
— В таком случае я надеюсь, что ни одна из этих бродячих собак не встретится вам, когда вы как обычно отправитесь на одинокую верховую прогулку, — с этими словами Роберт зашагал к пастбищу.
Я вошел в прохладную темную конюшню. Размеренный ритм дыхания лошадей и их фырканье моментально успокоили меня. Я снял со стены щетку и прошелся ею по гладкой угольно-черной шкурке Мезанотт. Лошадь благодарно заржала.
В эту минуту дверь конюшни со скрипом отворилась, и вошел отец. Будучи высоким мужчиной, отец излучал такую силу и держался столь внушительно, что мог с легкостью запугать любого, кто вставал на его пути. Его лицо, изборожденное морщинами, только добавляло властности всему облику. Несмотря на жару, отец был одет в строгий утренний костюм.
