Валентин Никитич медленно шел по коридору клиники. С развешанных вдоль стен позолоченных рам на него важно смотрели портреты его предшественников. Целая галерея врачей, возглавлявших до него эту кафедру. Аж с 1810 года, значит, со времен прежде Наполеоновского нашествия! Правда, портрет третьего директора так и не разыскан, выходит, одного все же недостает. Нет, двух. Еще нет в этом ряду Крылова. Портрет-то его существует, только вешать его — нельзя. Ох, лучше бы не вспоминать об этой истории! А совсем скоро здесь повесят еще один, мой портрет. Врачу негоже закрывать на правду глаза. Два инфаркта у меня уже было, третьего не перенесу. Это не трагедия, а закон природы. Как-никак мне не сорок. И даже не шестьдесят. А за восемьдесят. Да, жизнь прожита.
Слева коридор смотрит окнами в палисадник, справа — двери в рентгеновские кабинеты. Там епархия Исаака, Исаак Матвеевича. Пришел он сюда после войны из фронтового госпиталя, и уже двадцать лет без перерыва работает у меня. Нет, с ма-аленьким перерывом. В январе 53-го, во время «дела врачей», его уволили из-за «служебного несоответствия». Понятное дело, как еврея. А потом снова пригласили вернуться.
Исаак и сегодня держится молодцем. А все-таки с той поры он словно немного ушибленный. Сейчас у него молодой помощник, зовут его — Валентин. Выходит, мой тезка. Может он и толковый специалист, а — дурак! Как можно? Высунулся недавно на собрании, проголосовал против нашей интернациональной помощи Чехословакии. Теперь его будут «прорабатывать», и — выгонят из клиники, непременно выгонят…
— Здравствуйте, профессор! — расстроено приветствовала его лифтерша, тетя Клава. — Моя машина-то опять на приколе. Вызвали мастеров, будут чинить.
Рассеянно кивнув лифтерше, Валентин Никитич продолжал думать: — Да, вот и у лифта выработался ресурс. Ведь здание клиники строилось еще в девятнадцатом веке. В ней как-то сам Чехов лежал. Я тогда в гимназии учился.
— Кабинет мой на втором этаже, два пролета, тридцать восемь ступенек, — вспомнил Валентин Никитич. — Раньше я не подсчитывал их. А сейчас каждый раз ощущаю их — дистанцией. Зайду-ка лучше сначала в кабинет Арсения, он тут, на первом этаже.
Доцент Арсений Григорьевич тоже кардиолог, можно считать мой ученик. Готовит докторскую, давно бы пора ему защититься, стать профессором. Ему бы я со спокойной душей и передал бразды правления. Но…
Повернув налево, Валентин Никитич продолжал свои размышления. — Что ж, сделал я в своей жизни не так уж мало. Скольких больных я пользовал за свою врачебную карьеру! Не всех, конечно, успешно, да ведь медицина не всесильна, а я — не Господь Бог. Есть и ученики. В кардиологии школу создал. Кто займет мое место? Мог бы Арсений, да его не утвердят, был в плену. К тому же беспартийный, его за плен из партии вышибли. Тогда, значит, Галину Адамовну, она сейчас замдиректора, второй профессор. Правда, не кардиолог. Пожалуй, она сможет. Энергичная, толковая, хоть и женщина. А может, призовут кого-нибудь из «варягов».
…Арсения в кабинете не оказалось. Ушел к Исаак Матвеевичу, исследовать вместе какого-то больного. — Похоже, они приятельствуют. Говорят, они давние знакомые, вместе работали в начале войны в полковом госпитале.
С досады, что не застал Арсения, ощущая небольшое покалывание в груди, он за что-то распек подвернувшегося молодого ординатора. — Принять, что ли, нитроглицерин? — проходя мимо ассистентской, подумал Валентин Никитич. — Нет, врачи станут мне мерить давление, потащат на ЭКГ, устроят панику. Пойду-ка я лучше в свой кабинет. Там есть диванчик, можно будет прилечь, отдохнуть после дороги.
— Да, — думал он, — должно быть, я совершил все, что мне было положено. А за свои грехи я расплатился сполна еще в этой жизни. Даже перед Крыловым. Верно сказано: «Мне отмщенье, и Аз воздам». Кто бы предсказал, что меня, академика, придворного врача посадят в тюрьму, станут пытать? А ведь если бы хозяин в том марте не умер, расстреляли бы или повесили меня, как собаку. Сам-то я предчувствовал: что-то страшное обязательно со мной случится. Потому что на мне грех. Тогда, тридцать лет назад, мне пришлось подписать заключение, что Крылов преступно лечил кремлевских бонз и этого великого пролетарского писателя, которого я всегда терпеть не мог.
