Когда мне исполнилось девять лет, меня удочерила горилла. Я не просила об этом.
Это случилось в сентябре. Был день генеральной уборки, и нас — детей из сиротского приюта «Лютик» — выставили во двор. Ветер плясал по улице, разгоняя листву, сложенную в аккуратные кучки. Воспитательница Герда распорядилась, чтобы мы вытрясли простыни, полотенца, подушки и одеяла. Сама она прогуливалась неподалёку, наблюдая за тем, как мы трудимся. Близко Герда не подходила, чтобы не запачкаться пылью.
— Дождитесь, пока уляжется пыль, прежде чем браться за следующую вещь! — кричала она. — Наглотаетесь пыли и заболеете, только этого мне не хватало.
Мы с Ароном взялись за простыню с двух сторон.
— Осторожно! — сказала я. — Ты слишком сильно трясёшь.
Арон затряс ещё сильнее.
— А мне некуда силу девать! — и тряхнул так, что его лицо побагровело. Мои белобрысые косички подскакивали на голове. В «Лютике» все девочки с длинными волосами должны были носить косички. «В причёску вшам труднее забираться», — говорила Герда.
— Прекрати! — крикнула я и рванула простыню так, что она выскочила у Арона из рук. Он вытер рукой под носом, смачно втянув в себя соплю. Лицо у Арона было всё в веснушках, как будто колбаса-сервелат в точечках жира.
— Тогда тряси сама, — сказал он, поднял с земли другую подушку. И затряс её так, будто хотел выбить из неё душу.
— Чем лучше трясёшь, тем быстрее закончишь! — кричала Герда. На ней был светло-зелёный рабочий халат, в ушах сияли маленькие золотые серёжки.
Но никто и не думал поторапливаться. Быстрее закончишь — значит, раньше начнёшь драить полы и окна, чистить картошку, мыть посуду, сгребать в кучи сухую листву. О свободном времени можно было только мечтать. Герда считала, что его у нас вполне хватает по ночам, когда мы спим.
Вообще-то генеральную уборку затеяли не просто так. В приюте ожидали гостей. Кто-то хотел приехать и выбрать себе ребёнка. Герда очень волновалась, как обычно в такие дни. С самого раннего утра она носилась повсюду, как бешеная курица, осматривая детей и комнаты. Объявляла войну пыли, рваным носкам и грязным ушам.
— Хорошо хоть постричь успели, — бормотала она, глядя на нас. Всех детей недавно постригли, потому что в «Лютик» приезжал фотограф. Приезжал он каждый год, а за неделю до этого Герда доставала большие кухонные ножницы и стригла нас. Когда надо было сделать снимок, мы выстраивались перед домом и улыбались изо всех сил. Мы любили эти дни, ведь для нас это был перерыв среди нескончаемого мытья полов и другой тяжёлой работы. В приезде фотографа было что-то торжественное — он бывал у нас каждый год, начиная с самого основания «Лютика». На стене в коридоре висели чёрно-белые фотографии всех, кто когда-либо жил в нашем приюте. Герда была почти на всех снимках. Она работала здесь воспитательницей с незапамятных времен.
— Смотрите-ка, — сказала она, вытянув шею. — А вот и почта пожаловала.
Из ельника вынырнул чёрный автомобиль с эмблемой в виде жёлтых почтовых рожков. Герда бросилась к калитке, замахав руками, как дирижёр.
— Стой! — крикнула она почтальону, опустившему стекло. — Здесь только что разровняли гравий! Только что! — Она протянула пухлую руку к конверту, который почтальон собирался опустить в ящик. — Давай сюда!
Автомобиль газанул и исчез за поворотом. Герда, напевая, вскрыла конверт, начала читать, и песня тут же застряла у неё в горле.
— К нам пожалует проверка из муниципалитета, — пробормотала она, окидывая нас обеспокоенным взглядом, словно подсчитывала количество голов. Вообще-то считать ей было незачем. Не проходило дня без напоминания о том, что в приюте живёт пятьдесят один ребёнок, а это на одного человека больше, чем положено по закону. «Лютик» рассчитан ровно на пятьдесят детей.
— Ха-ха, запахло жареным, — прошептал Арон, строя гримасы.
Я закончила вытряхивать простыню и вытерла пот со лба. Вообще-то на улице было нежарко, но поневоле вспотеешь, когда приходится махать руками изо всех сил.
