Был у меня любовник, а у любовника – велосипед.
Однажды он сказал: а давай бросим все к чертовой матери, и рванем в Анапу, к морю. Будем пить приторное вино, питаться чурчхелами и мидиями, и твоя русалочья коса будет соленой на вкус. Будем бродить босиком по остывающему пляжу и плавать по лунной дорожке наперегонки, и Большая Медведица будет висеть низко, как люстра в хрущевке, а запах цветущего жасмина будет таким густым, как будто его можно коснуться ладонью.
Он говорил все это, и у него светились глаза.
Был июль. Москва плавилась от удушающей жары, которая, отражаясь от морщинистого асфальта и равнодушных блочных многоэтажек, производила впечатление виселичной петли. Краснорожие офисные работники шипели друг на друга в переполненных вагонах метро. Ноги распухали в босоножках. Непокрытые плечи краснели и покрывались веснушками. Свежий сквознячок был во много раз более желанным и дефицитным, чем хрестоматийная авоська «Birkin» от Hermes.
А мне было шестнадцать, и я завалила экзамены во ВГИК. Брижит Бардо недоделанная! Срезали меня на первом же туре. Стареющий донжуан из приемной комиссии, по плечам которого были художественно рассыпаны псориазные струпья, заявил:
– Безнадежный случай. Ни гибкости, ни живости, ни обаяния, ни дикции – ничего.
Гордо вздернув подбородок, я громко и с дикцией, которой позавидовала бы Татьяна Веденеева, сказала:
– Мудак!
И покинула аудиторию. Получилось эффектно. На следующий год буду в «Щуку» поступать.
Самая красивая девочка в школе, коронованная прима, с наинежнейшего возраста усвоившая схему «Я-волшебная-фея-всем-лизать-мне-каблуки».
Уже в тринадцать лет я умела так вскинуть ресницы и повести плечом, что у молоденького преподавателя физики краснели уши, а у стареющей директрисы начиналась климактерическая истерика. Первая, всегда самая первая. Даже месячные у меня начались у самой первой в классе. В одиннадцать лет. Помнится, я этим гордилась. И даже пыталась новоявленной женственностью бравировать: на уроках вредины-русички гордо поднимала ладошку и демонстрировала зажатый в ней тампакс.
– Лариса Викторовна, можно выйти? – голосок ангельский, взгляд как у овечки.
В тринадцать лет у меня появился первый любовник.
Нет, я была не из тех ранних ягодок – оторви-и-выбрось, которые курят папин беломор, воруют мамину помаду и презервативы старшей сестры, отираются по подвалам с сомнительными компаниями, в двенадцать лет впервые лечатся от хламидий, а к двадцати смотрятся потасканными тетками, которые хриплым прокуренным голосом цинично делятся подробностями перенесенных восемнадцати абортов.
– Ты создана для любви, – как-то раз сказал один из моих мужчин. – Тебя сразу хочется любить. Таких, как ты, желаешь с первого взгляда…
У меня не было ни одного сексуального фиаско. Никаких вам нервически потеющих одноклассников, зажимающих в углу, попахивающих детским орбитом и дешевым пивом и кончающих себе же на брюки, едва прикоснувшись к кружевам на моих трусах. Никаких сластолюбивых стареющих донжуанов, которые заманивают тебя в гости якобы посмотреть «Петрова и Васечкина», а заканчивается все кровью на внутренней стороне бедер, обещанием подарить весь мир и авансом в виде мятой стодолларовой купюры: «Купи, деточка, новые чулочки, только родителям ничего не говори».
С самого начала, с того самого момента, как мои губы впервые прикоснулись к мужским губам, я знала, что любовь и секс – это, в сущности, одно и то же. Я дарила своим мужчинам любовь, отдавая им себя, я была тем бездонным колодцем, из которого каждый избранник мог отпить несколько жадных глотков.
С Валерой я познакомилась в парке.
В тот день я стерла ногу – новые босоножки, купленные специально для экзамена во ВГИК, оказались подобием пыточного испанского сапожка в московской гламурной вариации. Присев на скамеечку, я нахмуренно изучала розовый набухший волдырь и пыталась растянуть неловкими от жары пальцами ремешок.
– Ничего не получится. Придется мне нести тебя на руках.
Темноволосый, худенький парень, в дурацкой клетчатой рубахе. Не в моем вкусе. Но что-то в нем такое было – редкое умение мгновенно к себе расположить. Рядом с такими, как Валера, почему-то чувствуешь себя в безопасности. А еще у него были интересные глаза – светлые-светлые, почти прозрачные, будто застиранные.
