В последнее время мне часто задают этот вопрос, мода, что ли, пошла такая?
Когда мы жили в отдельном доме, у нас было две собаки. Известное время без какой-либо выгоды и проку мы разводили кроликов. Они плодилось с такой скоростью, что вскоре стали разгуливать по всему дому. Тогда мы отдали их соседям. Соседи закатили пир и лакомились крольчатиной целых две недели, приглашали и нас, но мы решительно отказались. После этого у нас снова была собака, потом мы завели попугайчиков, затем появились рыбки в аквариуме. Правда, кошки у меня не было, кошки всегда вызывали у меня подсознательный страх. Зато когда я выйду на пенсию, куплю себе пастушечью свирель, корову и буду выгонять ее на выпас, на зеленую травку. Корова будет себе пастись, я — спокойно читать захваченную с собой книжку, а при виде приближающихся журналистов начну наигрывать на свирели. Журналисты, сгорая от зависти, будут засыпать меня вопросами…
Разумеется, все это из области фантазий… Когда я стану пенсионером, меня захомутают выпускать квартальную стенгазету, да и сомневаюсь, что моя жена согласится составить мне компанию и станет прясть пряжу на веретене у какой-нибудь копны сена. Однако чистая правда, что именно у сельской хибарки, под распустившейся алычой я впервые в жизни понял, что значит любить братьев наших меньших и быть ими любимым.
То были лихие годины. Шла война, спасаясь от бомбежек, мы эвакуировались из Софии и перебрались на один из балканских хуторов -несколько домишек, прилепившихся к склону Каишовой вершины. С хутора открывался прекрасный вид на простиравшуюся внизу райскую долину реки Искрец. Как здесь было здорово, однако шла война. На все были введены карточки — на хлеб, мясо, масло, нитки, обувь, штаны, керосин, школьные тетрадки и красный перец… Отрезая от карточек маленькие квадратики, тогда их называли «талончиками», продавцы выдавали нам по четыреста граммов хлеба на один «талончик», дневная порция, которая казалась такой мизерной; и всего было мало, не хватало ни хлеба, ни штанов, ни керосина для лампы. В Добырчине не было электричества, и керосиновой лампе отводилась в нашей жизни особая роль.
Но я отвлекся, итак, речь шла о животных. На хуторе было множество всяческой живности, начиная с вола Вечерина — мрачного и страшного, с рогами, изогнутыми наподобие черных серпов, — и кончая песиком Мишкой, вид которого не имел ничего общего с медведем, он больше походил на детскую игрушку, да и по уму был сущим ребенком. Кроме могучего Вечерина и пушистого Мишки, во владениях нашего хозяина обитали еще десятки самых разных животных — волов, коров, бычков, кошек, овец, индюшек, коз, петухов, голубей — бог знает что еще водилось на этом богатом подворье, и вся эта разношерстная и разномастная компания лягала, бодала, облаивала и гнала меня прочь, сбрасывала с себя, клевала и царапала, потому что я был городским пареньком, а городские пареньки, кто его знает почему, с первого взгляда вызывают недоверие.
В тот день отец, приезжавший проведать нас каждую субботу — отоспаться от воя сирен и грохота бомбежек, а также подкинуть нам какой-нибудь провизии, — появился с курицей в руках. Он купил ее на рынке для воскресной трапезы, моя мать была отличной стряпухой и умела из одной курицы приготовить целых пять блюд — бульон, фрикасе, жаркое с рисом, картофельную похлебку и заливное из белой мякоти. В военные годы курица была огромным богатством, матери и без нас это было хорошо известно, и она умела превзойти все наши ожидания. Та курица была маленькой, коричнево-красной, с небольшим хохолком, кокетливо покачивавшимся при каждом ее шаге, с такими же маленькими буффон-штанишками, словом, очень смешная курица, которая к тому же непомерно важничала. Она, видно, не поняла, как она после пятничного софийского базара очутилась в одном из боковых карманов рюкзака, а затем аж на старобалканском хуторе, и важными шажками переступала по террасе дома, останавливаясь время от времени, чтобы обозреть открывавшийся с высоты пейзаж.
А пейзаж был действительно чудесным: пологие зеленые холмы, усеянные цветами, пчелы, закрывшие жужжащей сетью полнеба, алыча, покрытая вешним цветом — словно невидимый курильщик выпустил из гигантской трубки несколько клубов дыма и они невесомыми облачками легли на склон холма. На душе было легко, я был подростком и, насвистывая, вышагивал, держа руки в карманах. А где-то далеко-далеко от меня грохотала война.
