Чуть дрогнуло зимнее утро.
Еле заметным, словно колыхание серебряного марева, было это движение над белоснежными полями. Человеческий глаз с трудом собрал бы тот свет в свой хрусталик, однако птицы сразу догадались: солнце уже в пути.
Поморгав на прощанье, звезды ушли с восточного края неба, и как тихая радость заструился оттуда ясно-пепельный свет. Приближаясь к деревне, он явственнее очертил мерцавшие в ночи, точно белые призраки, выстроенные вдоль дороги деревья; затем, как бы смутившись, замешкался на мгновение в саду старого Амбруша Эхеди. В верхнем конце сада, возле домика под деревянной крышей, стояли две яблони. Старая яблоня вздымала к небу тяжелую крону и множество прожитых лет, а в двух шагах от нее гордо тянулось молодое деревце — по сходству судя, правнучка. У этих деревьев и задержалось трепетное рассветное сияние, серебряной паутиной опутав ажурные кроны. На самых толстых ветвях, как то сало, что в сказке бедняк из-за спины никак не достанет, лежали ломти белого снега. Да, в заснеженных кронах, среди хрустальных ветвей задержалось в то утро рассветное сияние, отдыхая, прежде чем расправить свои трепетные крылья.
— Ах! — воскликнули бы вы, оказавшись случайно в том саду. — Что за волшебное виденье!
А в кронах яблонь взаправду, не по волшебству расправляло крылья сияние утра и, расправив наконец, широко взмахнуло ими, да так, что с тонких веточек алмазной пылью взметнулись снежинки. Заплясали в вышине, закружились над деревьями в проясненном воздухе; затем дуновение света изваяло из снежного облачка два призрачных стана и, точно невест, повлекло их в танце, любовно и бережно покачивая, в сторону деревянной крыши. Так феи порхают на заре.
На крыше две тени окутались сизым дымком, неохотно струившимся сквозь щели ветхой кровли в морозное пространство. Волшебные крылья чудесных видений растаяли, затем развеялись и сами посланницы зари.
Остался лишь дым, зато он теперь не просто струился из-под рассохшихся деревянных плах, а, сбиваясь в плотные комки, округлыми клубами устремился к гаснущим звездам.
— Однако! — подумали бы вы. — Случится же пожар в такую рань!
Только живущая в наших краях забота не обратила бы на такие слова никакого внимания, а продолжала бы безразлично созерцать валящий дым. Кому-кому, а уж ей-то известно, что в таких бедняцких, крытых дранкой домах труб не ставят; ну а дыму, бедолаге, надо же выбраться как-то на божий свет, когда ему вконец надоест бродить по гулкому чердаку, где нет для него ни сала, ни корейки, ни колбас, которые он смог бы с толком прокоптить.
Незажиточное хозяйство было у старого Амбруша Эхеди, проживающего на самой окраине богатого села. Всю ночь старик не смыкал глаз, а ведь долга ночь в такую пору, когда искрящиеся побеги и белые цветы расписывают окна, и в бесконечной тишине толпятся сны и мечтания суровой жизни. Сперва он вертелся в постели, поторапливая время, но после полуночи вертеться перестал, стал подглядывать в окно, не тронется ли наконец заря.
Когда же время все вышло и на заиндевевшем стекле наметился след легчайшего дыханья, старик наконец поднялся. Двигался он в полумраке тихо-тихо, чтоб не спугнуть ненароком сон, сомкнувший глаза невестки, в одиночестве почивающей на второй кровати, и чтоб не разбудить спящего на лавке единственного внука Дюрку.
Тихо и очень осторожно одевался старик.
И все же Дюрка, спавший в ту ночь по-заячьи, проснулся от едва различимого шороха. Не подавая виду, мальчик решил украдкой понаблюдать. Подслушать и подсмотреть, чем займется дед в такое утро.
Неизвестно отчего, утро было необычное, особенное.
Старший Эхеди прошаркал к чугунной печурке, бесшумно снял конфорку на плите и через круглую ту дыру набил черное брюхо дровами. Затем на ощупь установил обратно железные круги конфорки, сунул в черную пасть топки сухих веток, добавил пучок соломы и поджег. Бойко, с треском разгорелся сушняк, но сырое дерево в глубине зашипело, заскворчало и даже плюнуло на угольки.
— Ну что, не сумел укусить? — шепотом пожурил дед огонь.
Снова натолкал сухих веток, еще плотнее на этот раз; и огонь разгорелся, да так весело, что по крохотной комнатке пустился в пляс целый хоровод рыжих теней. Только сырые дрова опять запищали, зашипели и заплакали.
