В мои студенческие годы неподалеку от университета – он находился в Канда[1] – на аллее, протянувшейся прямо через трамвайные пути, была кофейня «Тандору». Ее хозяин, толстый, с лоснящимся от жира лицом, вечно торчал у дверей, а в кофейне управлялась маленькая служанка. Там, напротив входа, весело распахнув свои резные крашеные дверцы, красовались буфеты. Многие из нас посмеивались: «Ну уж и „Тандору“ – нечего сказать». Хозяин был не очень-то приветливым человеком, но все равно мы, студенты литературного факультета, с удовольствием собирались там.
Как-то летом, когда я был третьекурсником, в кофейне появилась прехорошенькая девушка, и студентов там стало бывать еще больше. Говорили, что это дочь хозяина, которая весной окончила среднюю школу. Девушку звали Масако, но хозяин называл ее Матян.[2] У нее были узкие, с удлиненным разрезом глаза, стройная шея, а круглое личико от подбородка до ушей так отсвечивало белизной, что кожа казалась прозрачной. Масако была высокого роста, хорошо сложена, вся ее фигурка в европейском платье выглядела удивительно красивой. Ей очень шла модная в то время стрижка с выпущенными на щеки узкими прядями волос. Эта девушка в кофейне казалась воплощением девственности. Вскоре мы стали называть кофейню именем Матян. Однако нам почти не представлялось случая заговорить с девушкой, так как она не выходила к посетителям.
Девичья красота иногда вызывает чувство легкой грусти, какая порой охватывает нас во сне, – девушка рядом, но ты не можешь прикоснуться к ней, а если пройдешь мимо, то, кажется, сам уходишь в небытие. Масако вызывала в нас такое трепетное обожание, что, казалось, сама вечность на какое-то мгновение коснулась тебя.
Мы заходили в кофейню выкурить сигарету и выпить кофе. Среди моих новых друзей был талантливый студент Фукуяма, который жил на собственный заработок. Он упорно придерживался левых взглядов, хотя в тот период распространение левых идей всячески пресекалось. Своей убежденностью Фукуяма заражал даже меня, избалованного сына преподавателя государственного университета. Он рассказывал мне о марксизме, о рабочем движении, а я ему о кубизме и сюрреализме. Я тогда очень интересовался новейшей европейской поэзией, но и его идеи понемногу стали увлекать меня. Со временем я начал постигать смысл слов Фукуяма о том, что везде вокруг нас – в семье и школе, на улицах и на заводах – царит несправедливость и мириться с этим нельзя. Мы вели свои разговоры, а Масако в это время обычно меняла граммофонные пластинки в дальнем углу напротив стойки бара; гостей же обслуживала служанка.
Масако всегда выглядела печальной, лицо ее, ничего не выражавшее, было словно нарисованное. Она почти не разговаривала с нами, но казалось, что, если хотя бы день не увидишь ее, в душе будет пусто. Я думаю, что и другие студенты чувствовали то же.
Фукуяма, небритый, в грязноватой студенческой тужурке и мягкой шляпе, приходил в кофейню всегда вместе со мной. За чай и за пиво, которое мы иногда пили, обычно платил я. У Фукуяма была привычка добавлять в черный чай виски, поэтому иногда он обращался прямо к хозяину. Разговаривал он с ним в том же непочтительном тоне, что и с преподавателями в аудитории. Подойдя к стойке, он без тени улыбки произносил: «А ну-ка, добавьте еще!» – а затем с чашкой в руке возвращался ко мне и продолжал разговор.
Когда Масако освоилась в кофейне, хозяин стал поручать ей в свободное время ходить за покупками, и на улице Фукуяма смог заговорить с ней. Однако тон его по-прежнему оставался бесстрастным и пренебрежительным. В груди у меня бушевала ревность, но я молчал.
Только однажды, сидя неподалеку от стойки, я услышал, как она, наливая Фукуяма виски, тихим голосом сказала обо мне:
– А ведь Макита-сан, по-видимому, не пьет виски.
Эти несколько слов, как нечто драгоценное, я всегда повторяю про себя.
В начале того года, когда я кончал университет, я был поглощен дипломной работой и долго нигде не показывался. И вот однажды, когда я зашел в кофейню, маленькая бледная служанка как-то особенно пристально посмотрела на меня, а навстречу мне вышла жена хозяина, сорокалетняя женщина, которую мы почти никогда не видели. Масако не было. Жена хозяина вежливо поклонилась и, отозвав меня в маленькую грязную комнатушку в глубине дома, спросила:
