Толпы гудят на разные голоса. Одни угрожающе ворчат, источая недоверие и опасность, словно огромный сторожевой пес. Такие толпы ждут лишь предлога для того, чтобы, оборвав бесполезное рычание, бросится вперед – рвать, мять и крушить. Другие гудят праздно и беспечно. Их беззаботный трубный голос сплетается из тысяч голосов, осведомляющихся о том, как прошли выходные, предлагающих еду и питье, флиртующих, интересующихся планами и обсуждающих знакомых. Третьи вообще не гудят – они откликаются на призывы. Дружно, мощно, разевая рты только по команде и исторгая один многоголосый, но единый крик одобрения и безоговорочной поддержки.
Толпа, собравшаяся на Севильской площади, гудела с любопытством и нетерпением. Вначале все глаза были направлены в центр площади – туда, где окруженный цепью неподвижных крепких фигур, возвышался деревянный столб. Но час спустя жадное внимание ослабло. Толпа была недовольна.
– Никак случилось что.
– Да что там могло случиться – время еще не пришло.
– Святые отцы знают что делают. Раз не начинают – значит надо.
– Неуж, помер?
– Не-е… вчера жив еще был.
– Припекать-то начало. А я шляпу дома оставил.
– Ничего, ему больше припечет.
– Как пить дать – огонь, говорят, медленный.
– Ну-у? Медленный? Сколько продержится интересно
– А это уж как повезет. Вот громко ль кричать будет?
– И будет ли?
– Будет, будет. Все кричат.
– Ну не скажи. Когда прошлым летом на королевской свадьбе жгли, еретик один ни слова не сказал. Уж пузыри на полтела были, а все молчал. Только под конец стонать начал, люди сказывали.
– Вот таких жечь и надобно.
– Это уж точно. В них самое зло.
– Шляпу я дома оставил, вот беда-то. Думал, быстро обернусь. И сынишка стоять устал.
– А громко ль кричать будет? Стоим ведь далеко.
– А вы, сеньор, что скажете?
Высокий человек в не по моде длинном плаще прервал разговор со своим спутником и вполоборота посмотрел на коренастую фигуру в красном кафтане.
– Я полагаю, – сказал он, обнаруживая несвойственное уроженцам Севильи мягкое произношение, – что осужденный будет кричать громко. И долго. Ветер сегодня отдыхает, а еретик, как говорят, не сильнее духом, чем любой из нас. Так что, мясник, услышишь ты достаточно.
И он равнодушно отвернулся.
– Высокородный, – с уважением протянул мясник, поворачиваясь к соседу. – Слышь, говорит как?
Сосед, худой словно щепка, крестьянин согласно кивнул, прижимая к себе скучающего мальчонку лет шести.
– Не из наших краев, видать. Говор-то неместный.
Он посмотрел вверх и тоскливо прибавил:
– А я шляпу дома забыл.
– Ты лучше поменьше язык чеши с этим нездешним, – свистнул под ухом мясника чей-то голос. – Нехорошие он вещи говорит. Опасные. Честных христиан с паршивым еретиком ровняет.
Мясник опасливо глянул вправо, уперся взглядом в человека с ног до головы одетого в черное и немедленно, словно делаясь меньше ростом, виновато забормотал:
– Да я ничего… Не знаю я его… Только и спросил-то… А ровнять никого ни с кем не ровнял. Высокородный сказал – с него и спрос. А я только вчера святой деве жертвовал. Первый раз его вижу. Не знаю я его…
– Вот и не знай, – тихо раздалось в ответ. – Всякое ведь бывает.
– Не знаю, не знаю… – увел голову в плечи мясник.
– Ну вот, опять, – укоризненно сказал человеку в плаще его спутник. – Вечные приключения. Мы же сюда пришли с какой-то целью.
– Цель всегда одна, – вполголоса проговорил человек в плаще, задумчиво глядя на столб. – Только бесполезно все это, дон Диего. Бесполезно, глупо и что самое главное, уже полчаса как скучно.
Приземистый дон Диего, выглядевший лет на двадцать старше своего собеседника укоризненно покачал головой.
– Бесполезность определяется лишь вашим отношением к делу. Главное…
Что именно он считал главным, так и осталось неясно – толпа заволновалась. "Идут! Идут!" – возбужденно зашелестело вокруг на все голоса. И точно: разрезая людское море, под звуки траурного церковного гимна, на площадь медленно входила процессия. Впереди медленно перебирая ногами, вышагивали мощные кони "родственников инквизиции". Сидящие на них всадники зорко вглядывались в лица людей, очевидно, пытаясь разглядеть малейшие признаки недовольства или сострадания. Торжественно под напором легкого ветра колыхалась тяжелая черная материя штандартов. "Пока-айся… Пока-а-айся, грешник…" – уныло тянули монахи. А между ними, опустив голову и спотыкаясь на каждом шагу, медленно брел осужденный. Черти покрывавшие его санбенито скалились в толпу, искривляясь вместе со складками одежды в такт шагам. Традиционная зеленая свеча в руке и толстая веревка на шее дополняли привычный образ.
