Роман
1.
Одни говорили, он умер в день, когда ему исполнилось сто лет, другие, что погиб накануне, осматривая печные трубы на дворцовой кухне, третьи сходились, что скончался через месяц в феврале, о чем в архивах Стамбула имелась, пока не исчезла, казенная запись, вот и числа на могильном камне говорили то же, но известняк, дело известное, недолговечен и дата стерлась раньше, чем ее успели запомнить, и спустя время споры пошли по новой, пока не решили считать, что умер он в возрасте около ста лет – и на том бы делу конец, только в Конье (вечно эта Конья!) объявился полвека спустя дервиш родом из Кайсери, и утверждал этот дервиш в кофейне на базарной площади, что видел его своими глазами, седым, как положено старцу, и незрячим, потому что ослепил себя золотой иглой, которая принадлежала, говорил он, еще великому Бехзаду из Герата, а потом показывал мне в городе мечети и караван-сараи, фонтаны и бани, мосты и беседки, а если вы спросите, как же слепец мог что-то показывать, отвечу: когда художник ослепляет себя иглой, тьма не сразу опускается на мир и он долго различает предметы вокруг, хотя все чаще предпочитает вспоминать мир таким, каким его видел Аллах.
2.
Я приехал в Одессу на поезде и в тот же вечер собирался сесть на паром до Стамбула. Билет заказал в Москве, он лежал в кармане. С вокзала, купив кулек арахиса, отправился в порт.
В Одессе я был однажды, когда мне исполнилось три года. Отец тогда жил с нами и мы поехали на море все вместе. Помню, на длинной лестнице я уронил мороженое и разревелся. А он купил коробку эскимо и поставил прямо на землю.
От коробки шел пар, отец улыбался.
Вот и все, что запомнилось.
Я шел по широкой улице города, уж не знаю как она называлась. Меж домов качался как вода в аквариуме воздух, из подворотен тянуло кошатиной, печным дымом.
Скрипела на ветру штукатурка.
Обогнув зеленого Дюка, спустился по лестнице.
Зал ожидания пустовал – даже газированную воду из автомата не отпускали. Все шторки на кассах висели задернутыми.
Сквозь ткань пробивался свет и я постучал по стеклу. Послышался смех и скрип фольги. Я наугад объяснил ситуацию. В тишине зашуршали бумагами, потом раздался женский голос: билеты на паром не проданы, рейс отменяется.
И между шторок, как в цирке, возникла рука.
Рукой нетерпеливо помахали и я покорно выложил паспорт и билеты. В кассе снова зашелестело. Через минуту на стойке появились деньги, свет погас.
«Да не сходите вы так с ума, – донеслось в спину. – Возьмите самолет и завтра будете у себя в Стамбуле!»
Электричество отключилось и газированный автомат, поперхнувшись, заглох.
Я потащился наверх, перебрасывая рюкзак с плеча на плечо. В сквере по левую руку от Дюка слонялся молоденький солдат в зеленой, как памятник, гимнастерке. Я спросил у него дорогу к авиакассам и тот поспешно согласился проводить – как будто этого и дожидался. По пути он рассказывал про службу в инженерных войсках.
Они, говорил солдат, глотали гвозди.
Я купил место на утренний рейс, турецкие авиалинии. Для ночлега мне посоветовали гостиницу «Красная». Дорогу до «Красной» опять показывал солдатик.
Когда-то гостиница «Красная» считалась самым шикарным заведением Одессы. Видимо, в память об этом с меня содрали сотню за ночь. «Вы же иностранец» – криво улыбнулись бровастые девки за стойкой. Поднимаясь по ступенькам, обернулся – за стеклом на улице маячила гимнастерка.
Все это время солдат ждал на улице и уходить не собирался.
Я лег в ботинках на койку, расстегнул ремень. Не помню, сколько пролежал в темноте. Может быть пять минут, может час. За стеной сифонил унитаз, под потолком скрипела лепнина.
Кажется, я задремал, когда у дверей раздался короткий шорох. Это были полароидные снимки, которые кто-то сунул под дверь.
Я присел около снимков на корточки. Чернобровая девица с белым одутловатым лицом, на обороте имя «Изабелла». Номер внутреннего телефона.
Две другие девицы Лидия и Земфира мало чем отличались от Изабеллы. И я отправил винный набор обратно в щель.
Выглянув через пять минут, обнаружил, что они исчезли.
Кое-как ополоснувшись холодной водой, встал на коврик и снова огляделся. Комната как комната, ничего особенного. Осунувшийся шкаф, тумбочка, салфетка в чайных разводах. Кособокий абажур. А между окон под стеклом в рамке – карта. Старая карта Черного моря с промерами глубин и рисунком береговой полосы. Я долго изучал ее, пока наконец не заметил отражение собственного лица. Острова, заливы, дельты – вся география разместилась на моей физиономии.
