Он брел по тропе, тянувшейся вдоль морского берега по подножью холмов. Лоб его был обнажен, прорезан глубокими морщинами и стянут красной шерстяной повязкой. Его седые локоны на висках развевал морской ветер. Снежные хлопья седин покрывали его подбородок. И туника и босые ноги приняли цвет тех дорог, по которым блуждал он столько лет. У бедра его висела простая лира. Звали его Старцем, звали его также и Певцом. Еще особое имя он получил от детей, которых наставлял в музыке и поэзии; они называли его Слепцом, потому что на зрачки его, потускневшие со старостью, опускались веки, распухшие и красные от дыма очагов, у которых он обычно садился петь. Но он не жил среди вечного мрака, и говорили, что он видит то, что незримо для других. Вот уже три человеческих возраста, как он непрестанно обходил города. И теперь, пропев целый день у одного из Эгейских царей, он возвращался к себе и мог уже различать в отдалении дым над кровлей своей; пробыв целую ночь в пути, не останавливаясь, чтобы не застиг его дневной жар, в свете зари он увидал белую Кимею, свое отечество. В сопровождении своего пса, опираясь на гнутую палку, он подвигался медленным шагом, выпрямив стан, высоко подняв голову, сохранив еще остаток своей силы и сопротивляясь уклону пути, сбегавшему в узкую долину. Солнце, вставая из-за гор Азии, окутывало розовым светом легкие небесные тучки и берега островов, рассеянных в море. Побережье сверкало. Но увенчанные мастичником и теребинфами холмы, протянувшиеся на восток, еще хранили в тени своей сладостную прохладу ночи.
Старик отсчитал по уклону земли длину двенадцать раз по двенадцати копий и между обрывами, двух скал-близнецов отыскал влево от себя узкий проход в священную рощу.
Там, на берегу родника, возвышался жертвенник, сложенный из нетесаного камня.
Лавровое дерево наполовину закрывало его ветками, усеянными рдеющими цветами. В кругу, вытоптанном перед алтарем, белели жертвенные кости. На ветках всех окрестных оливковых дерев были подвешены приношения, а глубине, в страшной тени ущелья, возвышались два древних дуба с пригвожденными к ним бычьими черепами. Зная, что жертвенник этот посвящен Фебу, старик вошел в рощу и, сняв маленькую глиняную чащу с пояса, на которой она была надета ручкой, наклонился над ручьем, длинными извилинами стремившимся к лугу, пробегая по ложу из кресла и жабника. Он наполнил чашу холодной водой и, как человек набожный, раньше чем пить, пролил несколько капель ее перед алтарем. Он поклонялся бессмертным богам, не знающим ни страданий, ни смерти, в то время как на земле сменяют друг друга поколения несчастных людей. Тут охватил его ужас и страх перед стрелами сына Латоны. Удрученный страданиями, обремененный годами, он любил свет дневной и страшился кончины. Он наклонил гибкий ствол молодого вяза, притянул его к себе, повесил глиняную чашу на вершину деревца, и оно, распрямясь, вознесло к синему небу приношение старца.
Над берегом моря встала белая Кимея, обнесенная стенами. Дорога, шедшая в гору и выложенная плоским камнем, вела в городские ворота. Эти ворота были построены в те времена, о которых исчезла всякая память, и говорили, что это дело богов. На каменной притолоке ворот видны были глубоко вырезанные знаки, которых никто объяснить не умел, но они почитались как знаки удачи. Неподалеку от этих ворот расстилалась площадь народных собраний, где под деревьями поблескивали скамьи старейшин. Возле этой площади, на краю, противоположном морю, и остановился Старец. Там был его дом. Тесный и низкий, он красотой не мог равняться с соседним домом, где со своими детьми обитал знаменитый гадатель. Вход наполовину был скрыт кучей навоза, в которой мордой рылся боров. Куча была небольшая, совсем не такая объемистая, как те, какие можно видеть перед жилищами богачей. За домом был фруктовый сад и стойла для скота, которые Старец построил собственноручно из неотесанных камней. Солнце поднялось уже высоко на побелевшем небе; ветер с моря затих. Незаметный жар, растворенный в воздухе, обжигал груди людей и животных. Старец на мгновение остановился у порога, чтобы стереть тыльной стороною руки пот с лица своего. Пес его зорко глядел, тяжело дышал, свесив язык, и был неподвижен.
