Они пересекли канал рано утром восьмого мая, и дул сильный норд-ост. Это было хорошо, потому что остатки тумана, клочьями стелившегося над водой, прибило к правому берегу, и поверхность Волги окончательно расчистилась. Великая русская река разливалась здесь широким Иваньковским водохранилищем и резко поворачивала к Дубне, затем через Кимры, к Ярославлю и ещё дальше на восток и юго-восток, к живым и призрачным городам, пока не впадала в таинственное Каспийское море, о котором ходило столько слухов, легенд и баек.
Человек в пыльном походном плаще и мягкой шляпе, которую он считал панамой, неслышно усмехнулся и принялся счищать кожуру с яблока. Другая часть волжской воды поднималась здесь по каналу до процветающего Дмитрова и выше, до Яхромы и даже Икши, если створки между шлюзами пять и шесть всё ещё были открыты. Человек в пыльном плаще отрезал себе кусок яблока тяжёлым складным ножом, чьё широкое лезвие было отполировано почти до зеркального блеска. Он устроил себе ложе в тени старого ясеня, склонённого над водой, и с самого рассвета наблюдал за туманом на другом берегу. Ещё на нём был надет не менее пыльный камуфляж, а через плечо он перекинул баул из непромокаемой ткани. Надетое же на камуфляж было скрыто под длинным плащом. Прочные кожаные ботинки на вибрамовской подошве выдержат, на его взгляд, ещё одну починку, хотя в мире, где такая обувь выпускалась массовым производством, их давно уже определили бы на свалку.
Некоторое время назад, но уже после того, как они пересекли канал, он извлёк из своего баула потускневшую латунную трубку с припаянными дужками, через которые был пропущен задубелый кожаный ремешок с множеством бисерин. Эта вышивка напоминала буквы давно утраченного алфавита, а рядом с трубкой к ремешку крепился то ли большой клык, то ли, напротив, небольшой игрушечный костяной бумеранг и кусочек чёрного пера. Человек в пыльном плаще поднёс латунную трубку с того конца, где были две сквозные насечки, к губам, и издал тихий, на грани слуха, металлический свист. Противоположный конец трубки был запаян, и к нему крепился резонатор. Затем он надвинул свою шляпу-панаму на глаза и принялся ждать в тени ясеня.
Ворон, как и всегда, появился внезапно, хотя человек в плаще знал, что при желании смог бы проследить за его полётом. Птица сидела на ближайшей ветке, неподвижно склонив голову, и пристально смотрела на латунный манок. В глубине её круглых глянцевых глаз тускло светился золотой огонёк.
— Привет, Мунир, — произнёс человек в плаще.
Птица встрепенулась и, перелетев на плечо к человеку, начала переминаться с лапы на лапу. Присутствовала в движениях ворона какая-то весёлая деловитость. Человек в плаще всегда подозревал, что у него довольно весёлый нрав, если, конечно, у границ, которые ворону приходилось пересекать, вообще действуют подобные категории.
Человек бережно, успокаивая, похлопал птицу, а потом быстрым и точным движением выдернул из-под крыла небольшое перо. Ворон молча перенёс экзекуцию. В отличие от многих врановых, собратьев-воронов, попугаев, скворцов и пересмешников, которые болтают на потеху зевак, ворон Мунир не умел говорить. По крайней мере, не мог издавать членораздельных звуков, воспринимаемых человеческим ухом. Зато он умел слушать. Внимательно слушать и слышать, и этим его способности не ограничивались.
Человек в плаще прикрепил к своему латунному манку выдернутое перо, а старое словно само потускнело и отпало. Он снова похлопал птицу, и ворон перешёл на вытянутую руку и уселся на кулак. Лапы с острыми когтями были сильными, и человек чуть поморщился — давно ворон не сидел у него на руке. Мунир деликатно ослабил хватку и внимательно посмотрел человеку в глаза. В этих чёрных глянцевых зеркалах можно было увидеть много всего («Это всё из-за тумана», — холодком мелькнула какая-то ненужная назойливая мысль), но человек в пыльном плаще произнёс лишь одно слово:
— Пора.
Ворон всё ещё внимательно смотрел на человека, словно ждал подтверждения, и тогда тот, кивнув, негромко добавил:
— Время пришло.
