Храбрый Азмун

Жил-был на свете мальчик, не мальчик с пальчик и не великан. Окружали этого мальчика чудеса: высокие сопки с синими гольцами[1], покрытыми вечным снегом, тайга с такими высокими деревьями, что шапка падала с головы, если посмотреть на их верхушки, и озеро, про которое говорили: «Славное море, священный Байкал!» Видел он табуны коней, от топота которых тряслась земля, рыб такой величины, что из каждой вышло бы несколько таких мальчиков, песчаные бури, затмевавшие солнце, снежные заносы, после которых приходилось откапывать дома. Видел разных, не похожих друг на друга людей — они говорили на разных языках и одевались по-разному.

Место, где жил мальчик, казалось ему самым интересным на земле. Но потом он с отцом ехал долго-долго — на лошадях, на пароходе, на поезде — и приехал в другое место, которое тоже оказалось самым интересным. Здесь люди жили в землянках и берестяных юртах[2], ездили на собаках и на оленях, а по реке — в берестяных или долблённых из тополя лодках, приносили жертвы зверям и деревьям, чтобы была удачная охота, и каждой осенью и весной «кормили» свою реку, чтобы давала рыбу… У всех этих людей были свои сказки, а в сказках много небылиц: у китайцев — люди-оборотни, у монголов — Гесер Богдо, искоренитель десяти зол в семи странах света, у русских — Никита Кожемяка, побеждавший огнедышащего змея, у удэгейцев жил в горах каменный Какзаму, у нивхов и нанайцев синеглазый Боко заманивал неосторожных охотников в болото. Но ещё больше было в сказках настоящей жизни — нужды и горя, терзавших людей хуже сказочной Бабы-Яги, и труда и радости созидания, позволявших человеку обуздывать природу. В сказках простой пастух, охотник, рыбак, пахарь брал верх и над богачом, и над царём, и над самим богом.

Мальчик, который «жил-был на свете», слушал эти сказки. Рос он не так, как в сказках — «не по дням, а по часам», — и прошли долгие годы, пока он вырос. Умер его отец, мать легла в сырую землю, и братья и сёстры его разбрелись по белу свету; уже другие мальчики называли его отцом, и волосы его поседели. Но он по-прежнему любил сказки и людей, населявших белый свет. Но, слушая сказки про Боко, он вспоминал утонувшие деревья, комли[3] которых так походили на нечёсаную голову Боко, вспышки болотного газа метана, который горит синим огнём, и понимал, почему черноглазые нанайцы рассказывают про синие глаза Боко. Он понимал, что сказка — это тоже рассказ о жизни человека, в котором тот превратил подстерегающую его опасность в Бабу-Ягу или Какзаму. «За любой сказкой, — сказал он себе, — стоит жизнь. Надо только увидеть её!»

И он написал сказки о тех людях, которых видел, чтобы показать, как сказочно прекрасны и жизнь, и мысли, и дела этих людей. Он выдумал эти сказки так же, как и до него люди выдумывали их.

Вот что хотелось мне сказать вам об этой книге.

Дмитрий Нагишкин

Смелому никакая беда не помеха. Смелый сквозь огонь и воду пройдёт — только крепче станет. О смелом да храбром долго люди помнят. Отец сыну о смелом да храбром сказки сказывает.

Давно это было. Тогда нивхи[4] ещё каменные наконечники к стрелам делали. Тогда нивхи ещё деревянным крючком рыбу ловили. Тогда амурский лиман[5] Малым морем звали — Ля-ери.

Тогда на самом берегу Амура одна деревня стояла. Жили в ней нивхи — не хорошо и не худо. Много рыбы идёт — нивхи весёлые, песни поют, сыты по горло. Мало рыбы идёт, плохой улов — молчат нивхи, мох курят да потуже пояса на животах затягивают. Одной весной вот что случилось.

Сидят как-то парни и мужчины на берегу, на воду смотрят, трубки курят, сетки чинят. Глядят — по Амуру что-то плывёт. Пять-шесть, а может, и весь десяток деревьев. Видно, где-то буревалом деревья повалило, полая вода[6] их друг с другом сплотила и так сбила, что и силой не растащишь. Земли на те деревья навалило. Трава на них выросла. Целый остров — ховых — плывёт. Видят нивхи — на том ховыхе заструженный шест стоит. В несколько рядов на том шесте стружки вьются, на ветру шумят. Красная тряпочка, на том шесте привязанная, в воздухе полощется.