Сколько раз я им говорил, что нужно отнестись к этому свысока и ответить на любопытство Государства полнейшим равнодушием! Да стоит только посмотреть, как Администрация вымарывает из карточек данные, скрывает имена, источники, и станет ясно, что намерение все узнать и установить истину относительно ее темных дел попросту иллюзорно.
С самого начала я утверждал, а потом долгие месяцы повторял: не искушайте судьбу, не принимайте всерьез это так называемое стремление к полной открытости и гласности. Нам следовало бы ответить: ваши великие разоблачения нас не касаются, как не касались ни ваши тайные махинации, ни то, что вы систематически фиксировали малейшие жесты и поступки, будто бы свидетельствующие о неправильном поведении или опасных мыслях. Между прочим, если хорошенько подумать, сама по себе идея подачи заявления с просьбой ознакомиться со своим делом (ох уж эти истории о пресловутых делах, целиком заполнявшие страницы всех газет, каждая из которых выступала со своим мелким «откровением», выражая свое убогое негодование) — как подобная идея могла зародиться в нашей стране, такой чистой и светлой, самой старой в мире демократии, где постоянно талдычат о гарантиях прав индивидуума, права на инициативу, права на референдум, обо всей этой показухе из школьных учебников; так вот, подать заявление в центральный орган, чтобы узнать, какие записи, предположения, перехваченные сведения о твоей скромной особе у них имеются, — значит, в сущности, объявить себя подозрительной личностью, то есть поступить согласно логике, подразумевающей всеобщий контроль, пардон, «всеобщую защиту». Это значит играть по правилам вздорного чудовища, Администрации, и тем подтверждать обоснованность ее подозрений. Получается — с одной стороны, попасться на удочку и уверовать, что Администрация может действовать честно и открыто, а с другой, как бы оправдывать ее в том, что она отнюдь не была честной и открытой перед лицом тех, кто сам считал себя ее врагами. Вспомним коммунаров, казненных после апогея славы. Как охотно они позировали перед фотографами на фоне баррикад! Но обстоятельства изменились, и фотографии стали уликами.
Вначале ко мне прислушивались. Ведь во времена нашей славы я, с моим непривычным образом мышления, иногда оказывался прав и потому приобрел некоторый авторитет. Потом мои слова стали вызывать усмешку: дескать, бесплодное умствование. Наконец, всех охватило нетерпение, и на меня вообще перестали обращать внимание. Уж очень удобный случай показать, что король голый, обличить тиранию государства и фашистов-кукловодов, тем более что столько всего внезапно обнаружилось в эти бурные последние дни. Все заторопились, всем не терпелось узнать и поскорее разоблачить масштаб и значимость раскрывшегося скандала. Ведь теперь для этого имелись законные средства.
* * *
Те, кто подал заявления первыми, начали получать бандероли через два-три месяца. Министерство общественных дел предварительно проверяло все бумаги, так что строчки, содержащие информацию, которую сочли конфиденциальной или порочащей третьих лиц, были замазаны черной краской. Это вызвало громкое возмущение. Что за издевательство! Кого хотят обмануть? Но тщеславие и суетность взяли верх. Вы бы посмотрели на старых товарищей, носившихся со своими секретными досье, на тех, кого в одно мгновение возвели в ранг ветеранов, героев подрывной деятельности, чуть ли не сопротивления; не хватало только наград, впрочем, папки с делами лучше наград, солиднее, больше бросаются в глаза. В твоем деле сколько страниц? Десять! А в твоем? Двадцать пять! А у такого-то досье весит несколько килограммов…
Да, три кило с мелочью, ни больше ни меньше, теперь это становилось чем-то весомым, было чем гордиться, из-за чего пить успокоительное. И как мне было оставаться безучастным, когда другие приукрашивали свою молодость и бог весть что о себе воображали, с каждым днем все больше раздувая риск и опасности, которым якобы подвергались, а я вот замкнулся в упорном нежелании что-либо предпринимать, обрек себя на безвестность. Словно все мое прошлое забылось, исчезло, погребенное под грудами архивных дел, гордо выставленных напоказ, как военные кресты.
