Хорошо, что вы пришли...

Она редко хандрит. Все, что переживает, переживает глубоко, но тайно. В себе. Не умеет выплескивать наружу, жаловаться, искать сочувствия. Когда запирает ключом комнату и выходит, то выглядит спокойной, даже веселой.

Квартира огромная.

В кухне две плиты, коридор, как улица. Ну, улица — это уж слишком, — как переулочек, как тупик. Детские ванночки, велосипеды, старые сундуки, тумбочки.

Соседки окликают: «Люда, привет», «Людмила, ты на дежурство?», «Людмила, ой, хочу тебе пожаловаться». Мужчины более почтительны: «Людмила Васильевна, добрый вечер», «Людмила Васильевна, доброго здоровья». Она приветливо отвечает, она шутит. На красивом лице — улыбка. Когда вернется, когда снова отомкнет свою дверь — тогда… Нет, она и тогда старается быть деятельной: убирает, отвечает на письма однополчан, читает. Очень любит читать…

И сегодня Людмила Васильевна старается не дать волю чувствам, не грустить, хотя это ей плохо удается. Убеждает себя, что вовсе это не тоска — усталость, дурное самочувствие — но, нет… наверное, это и есть самая настоящая тоска, и мелкими хлопотами ее не заглушить. Хорошо бы пришел кто-нибудь, хорошо бы услышать чей-нибудь дружеский голос, а как назло, никто не звонит, не стучит к ней. Она одна… Идти в гости не хочется. Люди привыкли, что она несет с собой смех и бодрое настроение. Вряд ли она сможет сегодня смеяться.

На тахте сидит целлулоидный голыш, ждет, что она по пути погладит его тщательно разрисованную головку или спросит: «Ну, что, милый, что?». На столе — свежий журнал, но она его не перелистывает. Просто ходит по комнате — бесцельно, бессмысленно, поправляет зачем-то чашки, выстроенные полукругом на серванте, подходит к окну, — окно выходит куда-то во двор больницы, на крыши, на тесное нагромождение старых построек.

Как стремительно проходит время, думает Людмила Васильевна. Нет, не проходит — пролетает… Она смотрит, как ветер срывает с дерева искореженные листья и кружит их все быстрей и быстрей в холодном, прозрачном воздухе. Так и время обрывает на календаре месяцы, недели и дни. Только вчера, похоже, ее, молодую и неопытную, наставляла и учила старая, величественная операционная сестра Мария Александровна, а теперь она сама, она — Людмила Васильевна — передает обязанности, должность, звание старшей операционной сестры своей же ученице Шурочке. Впрочем, и Шурочка уже давно не Шурочка, в больнице все зовут ее Александрой Павловной. Хотя для Людмилы Васильевны она все равно Шурочка. Спокойная, старательная, честная, храбрая Шурочка.

С самого начала, как Шура Уханова появилась в больнице, она понравилась Людмиле Васильевне. У нее были все качества операционной сестры. Спокойный, ровный характер, никаких резких движений. Исполнительная. Без «настроений» и посторонних эмоций. Безмолвная. За эти годы она приобрела опыт, знания, уверенность. За нее Людмила Васильевна спокойна, и не о ней сейчас думает, о себе.

Вот они — два рубежа, два решающих этапа в ее жизни, весна и зима, начало и конец. Пусть не конец, службу она пока не бросает, работать в больнице будет, но работу выберет полегче, чтобы было под силу.

А душа болит. И чтобы успокоить, обмануть, заглушить эту боль, Людмила Васильевна бродит по комнате, ставит на место книги, вытирает пыль с безделушек, поправляет подушки на диване, меняет воду в вазе с цветами. Потом открывает ящик стола, вытаскивает старые письма, серые от времени бумаги, вырезки из газет, пригласительные билеты, снимки — давно хотела привести в порядок, да не доходили руки. «Ишь, целый архив набрался, — шепчет она. — Надо же… какая важная персона, какая личность…»

«Архив» был бы обширнее, но кое-что спрятано на антресолях, чтобы достать — надо перевернуть гору рухляди, а неохота. Вот будут переселять, дом освобождают, он нужен больнице, тогда уж, хочешь не хочешь, вещи с антресолей придется доставать; а многое потерялось безвозвратно, когда началась война. Война застала их с мужем под Минском, в военном городке, в воинской части. Там все осталось, когда ушли на фронт. А после войны долго не было своего жилья, Людмила Васильевна жила при самой больнице, в крошечной, правда, высокой, комнате, про которую говорила шутливо: «Кубатура прекрасная, но, увы… пола, к сожалению, почти нет». И вообще, трудные это были годы — больница тут же, за порогом, ни минуты полного отдыха, ни минуты полного отвлечения. Ну, а те бумаги, что накопились потом, когда жизнь вошла в колею, когда стали восстанавливаться знакомства и связи, когда однополчане стали искать и находить друг друга, когда образовался совет ветеранов дивизии и корпуса, те бумаги, документы частенько приходилось дарить или отдавать в музеи.