Диалог этот состоялся в 1943 году.
Товарищ Щербаков — секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде, он же — начальник Главного Политического Управления Красной армии, он же — директор Совинформбюро, вызвал к себе редактора армейской газеты «Красная звезда» Давида Иосифовича Ортенберга.
— Что-то у вас в газете слишком много корресподентов определенной… национальности.
— Уже сделано, — по-военному отрапортовал Ортенберг.
— Что сделано? — спросил Щербаков.
— Двенадцать погибли на фронте.
На станции Котляревская при отступлении мы обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Солдаты взбирались и черпали спирт котелками, флягами, банками от немецких противогазов и другими емкостями. Надрались мы, как свиньи.
Говорили, что этот солдат полез, уже порядочно набравшись. Мы видели, как он наклонился над люком, чтобы зачерпнуть спирт, и вдруг исчез в цистерне. Вытащили его уже бездыханного. Непростая это была работа. Закопали его тут же, рядом с путями. Выпили за упокой души.
И снова полезли на цистерну за спиртом.
Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешенная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия.
Я тоже вытащил «парабеллум», но устыдился и спрятал пистолет в кобуру.
Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди.
А заяц, слава Богу, убежал.
С того дня я не взлюбил охоту.
Такого еще не было. Никто даже не слышал, чтобы в течение одного наступления смерть трижды пощадила командира.
Из первого танка выскочил Толя и его башнер. Во второй машине погибли все, кроме командира. В третьем танке он уцелел вместе с механиком.
Тесной кучкой мы сгрудились вокруг Толи и уговаривали его исчезнуть, скрыться, дезертировать дня на два, чтобы ни одна сволочь из нашего командования не могла его разыскать.
Неуверенной походкой, поскрипывая валенками на свежем снегу, к нам приближался адъютант старший батальона. Мы знали, что он идет по Толину душу.
Гибли экипажи, и отремонтированным танкам нужны были люди.
Метрах в пятнадцати от конюшни адъютант старший наткнулся на ненавидящие взгляды офицеров. Он остановился, махнул рукой и повернул назад.
В этот момент далеко в нашем тылу выстрелила гаубица. Снаряд тяжело профырчал над головами и взорвался за конюшней. Лавина снега с крыши скатилась на нас. Кто-то матюгнул нерадивых артиллеристов, бьющих по своим. Кто-то рассмеялся, вспомнив игру в снежки.
Когда осела белая пыль, мы увидели на снегу безжизненное тело Толи. Черепица ребром свалилась на голову между двумя дугами танкошлема и расколола его череп.
Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.
Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.
Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:
Не для меня придет весна…
Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.
Никогда — ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.
И дева с русою косою
Она растет не для меня…
И умолк.
Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:
— Спой еще, Придурок.
А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.
Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.
В тот вечер в Большом театре давали «Кармен». Большие фрагменты из нее я слышал по радио и в записи на граммофонных пластинках. А в опере, дожив до двадцати лет, еще не был ни разу. Поэтому можно представить себе состояние легкой эйфории, которое несло меня к Большому театру из казармы офицерского резерва.
Откуда было мне знать, что билеты в Большой театр достать непросто, даже если ты на костылях и грудь твоя декорирована изрядным количеством раскрашенного металла?
