Такого Таня не ожидала. И даже похожего не ожидала.
Удивилась? Да не то слово! Обалдела просто. Замерла, превратившись в соляной столб. Потому что то, что случилось, было ужасно.
Потом взяла себя в руки, разумеется. Жизненный опыт, он ведь всегда спасет. И улыбочку жалкую выдавила, и глазки «настроила», и ручками всплеснула. И почти елейным голосом проговорила:
– Ах, как приятно!
Приятно не было нисколько.
– Ну проходите, конечно! Плащик на вешалку, да-да, сюда. Оторвалась вешалка? Да не беспокойтесь! А сапожки? Нет? У вас так не принято? Да бог с ними, с сапожками! Ну раз не принято! Конечно же, проходите и так! Да ерунда какая, что дождь на дворе!
Чуть не предложила бахилы – остались после маминой больницы. Слава богу, вовремя одумалась. А она и не думала беспокоиться, эта… мадемуазель.
И ботинки снимать не подумала – глянула на Таню как на врага. И сынок, кровинушка, тоже глянул… Просто прожег взглядом, словно огнемет. Чуть не спалил! Куртец свой она небрежно бросила на стул в прихожей. Вешалки в Париже, видимо, не приняты. Как и тапки. Тане показалось, что она хотела швырнуть куртку на пол. Впрочем, такую и не жалко!
Протопала в комнату в своих говнодавах. На полу следы – черная мутная вода. Таня чуть не застонала – грязь она не выносила патологически. Просто пунктик какой-то.
А на улице даже не дождь, а наш родимый, российский ноябрьский кошмар: черный снег, перемешанный с дождем и реагентами. Ах да! Там у них, в «заграницах», обувь в гостях не снимают. Не принято! В чужие тапки влезать тоже не принято – не гигиенично! Лучше так, по ковру…
А разве у них такая грязь, как у нас, – жирная, мерзкая, мокрая и химическая?
Таня словно зачарованная смотрела, как она чапает по ковру.
Ковер был старый, еще бабулин, оттого и дорогой, любимый. Хороший ковер – не пошлый. Без золотисто-зеленых и красных вензелей, «огурцов» и завитушек, бежевый, светлый. Бабушка Оля тащила его на себе из Прибалтики.
«Я ее уже… ненавижу!» – подумала Таня, чувствуя, как закипают слезы.
Мамзель вошла в комнату, огляделась и со звуком подтащила к себе стул. Села. Нет, не так. Шмякнулась, плюхнулась на стул. Стул скрипнул. Еще бы! Она была крупной. Прилично крупной, заметим. И даже очень прилично! Метр восемьдесят, не меньше. Тане казалось, что все француженки непременно худенькие, невысокие и изящные – такой вот образ создался в ее воображении. Например, актрисы – Мишель Мерсье или Милен Демонжо. Ну или Анни Жирардо.
Это же была скорее дочь финского лесоруба или шахтера из Силезии. Широкоплечая, крупнорукая, крупногрудая. Всего в ней было с избытком.
Таня, мелкая от рождения, так и недобравшая росту и не догнавшая своих одноклассниц, рядом с мамзель казалась Дюймовочкой.
А как же французский, многократно описанный шарм? Тонкий вкус, изысканная и недешевая скромность? Где это все?
Лицо у мамзель было широкое, скуластое и – незначительное. Нет, здесь речь совсем не о красоте! Лицо было невнятным, смазанным, что ли. Пройдешь и не вспомнишь, что знакомы.
Конечно, совсем не накрашена. Таню такие женщины смущали. Что это? Уверенность в своей неотразимости, в своей природной красоте? Ну, знаете ли! Слишком смело. Любой женщине макияж не помешает – хоть капельку, хоть чуть-чуть. Те, кто совсем не пользовался косметикой, вводили Таню в изумление – надо же, какая уверенность в своих чарах! Она сама была не из «злоупотребляющих». Но все же… А мамзель? Та игнорировала – и демонстративно! Словно хотела сказать – да мне наплевать! На всех наплевать. И в том числе – на тебя, дорогая будущая свекровь! Мне все равно, что ты подумаешь обо мне.
«Ладно, что я придираюсь, – подумала Таня. – А вдруг у нее аллергия?»
Она хотела быть доброжелательной. Очень хотела, честно! Однако выдавить из себя комплимент не получалось – никогда не умела кривить душой. И тут же вспомнила – лишь бы человек был хороший, а?
Хороший (предположительно) человек, не спросив разрешения, закурил.
Сынок заметался в поисках пепельницы. Пепельницы в некурящем доме не было. Он вытянул из серванта кофейную чашечку и поставил на стол.
