1. Открытие
Во втором классе я узнал, что я еврей. Это было сильное впечатление.
Совершенно понятно, что в военных гарнизонах, да в первое послевоенное десятилетие, все были русские. Особенно дети. Были — они: враги, немцы, фашисты. И были — мы: русские. Советские, разумеется. Но русские. Тем более офицерские дети. Дети победителей.
Мы играли в войну. (Пошлого унизительного слова «войнушка» у нас просто не было.) И русские побеждали немцев.
Мы рисовали войну. Много красивых зеленых танков с красными звездами. И один черный, уродливый, со свастикой: горит. Или много красивых голубых самолетов. С красными звездами. А один — черный, кривой, уродливый, со свастикой: горит.
Наши отцы ходили в форме, с погонами и наградными планками. Главными праздниками были 7 Ноября, 1 Мая и 23 Февраля — не считая Нового Года, конечно. Паек был у всех одинаковый, и зарплаты в общем одинаковые, и жилье примерно одинаковое. И одинаковая казенная («кэчевская»: КЭЧ — коммунально-эксплуатационная часть) мебель из досок и фанеры.
Так что про национальность мы понимали правильно. Никаких церквей, молитв, крестиков и прочего опиума для народов прошлого никто и представить себе не мог. А фамилии Фомин, Хомула, Кукуй, Дризгалович или Лапида никаких мыслей не вызывали: фамилия — она и есть фамилия.
А потом мы пошли в школу, научились читать и писать, и мир начал усложняться.
И вот Первое сентября, и грамотные мы идем во второй класс. И учительница, задав нам что-то читать и решать, переписывает всех учеников в классный журнал. А нас человек сорок пять — время было такое. Не дописала всех она до звонка. И вышла на перемену. А журнал остался на столе.
И грамотные мы кучей побежали читать, что она там понаписала про нас. Фамилия, имя, год рождения, адрес, телефон (их почти ни у кого не было, конечно). И национальность.
Графа национальность была заполнена очень однообразно. Или единообразно, как хотите. Разница только в окончании мужского или женского рода: русский — русская. И только против моей фамилии стояла какая-то фигня…
Очкастый, но здоровый Валера Маркин поднял голову, посмотрел на меня и сказал:
— Все — русские. Один Миша… — он запнулся и сделал паузу, подбирая тактичное слово: — нерусский.
То есть он хотел показать, что нормально ко мне относится и обижать не хочет: зачем же так сразу, при всех, ни с того ни с сего говорить в лицо человеку: «Еврей».
Я все осознавал написанное слово «еврей», и мне было не по себе. Голова кружилась и звуки отдалились.
Что-то в слове «еврей» было ужасное. Хотелось и казалось, что, может быть, это неправда. И уже было понятно, что раз в классном журнале, то написана правда.
— Что за ерунда! — с усиленной искренностью закричал я. — Откуда она это взяла?! Вранье, вы что. Ошибка!
Что-то во всем этом было от нехорошей открывшейся тайны. Что-то позорное. Что лучше скрывать. Просто катастрофа на меня обрушилась ни с того ни с сего. И катастрофа укреплялась в сокрушенном сознании как непоправимая. Суки, вы мне что написали, вы что со мной сделали?..
Мой лучший друг и сосед по парте Серега Фомин сильно взволновался. Мы дружили с детского сада, все друг другу рассказывали, играли и ходили вместе, и ему совершенно не хотелось, чтобы друг оказался вдруг нерусский. Это было бы как-то неправильно и плохо.
— Ты у родителей спроси? — сказал и потом напомнил он. — Может, так и есть? Ты узнай!
— Да вранье это все, — как можно тверже и спокойней уверил я.
— Да я тоже думаю, что просто ошиблась она! — поддерживал Серега. — Не может быть.
До конца уроков я сидел оглушенный. Меня никто не дразнил, никто ничего не напоминал, все было нормально. Но ощущалась в этой нормальности какая-то нарочитость, скрываемая напряженность в том, как на меня смотрели, как разговаривали. Вроде не хотели что-то задевать.
С сознанием отдельным от меня, я вернулся домой, постучал в квартиру, открыл своим ключом дверь в нашу комнату, разделся и стал думать. Положение мое было загадочным и ужасным и требовало разрешения. О национальностях в нашей семье никогда не говорили. Вообще. (По крайней мере я не слышал.) В памяти обнаружились какие-то непонятные слова, которые говорила иногда маме бабушка, когда мы были в отпуске в Каменец-Подольске. Я запомнил слово «готыне», но смысла его не знал.
