Перевод Любови Сумм.
Фотограф (Meike Nixdorf).
К старости человеческое тело превращается в источник боли и стыда, и большего от него ждать не приходится, размышлял судья, неуклюже, с трудом забираясь в челнок. Утреннее небо меж тем ярко сияло над головой. Битых пять минут провозился. Восемьдесят лет тому назад, десятилетним мальчиком, он одним прыжком забрасывал себя в деревянную лодку и греб прочь от берега. Ни тяжелого спасжилета, ни тревог, и уж, конечно, в трусы не просачивалась тонкой струйкой моча. В ту пору каждая поездка на безымянный островок начиналась с тревоги и трепета. Что осталось теперь? Лишь неприятное предчувствие. И боль, засевшая глубоко в кишках, лучами расходящаяся по телу. Но он все равно вновь и вновь отправляется в этот путь. На склоне лет многое утратило в его глазах прежнюю привлекательность. По правде говоря, былую привлекательность утратило почти все, но только не дюна, что на дальнем конце острова. Только не дюна.
Поначалу, в первые годы знакомства с ней, он опасался, как бы сильная буря не смыла песчаный холм, а уж после урагана, потопившего в 1944 году у Сиеста-Кей военное судно «Рейли», был уверен, что больше не отыщет свою дюну. Однако небо расчистилось, остров оказался на своем обычном месте, и дюна тут как тут, хотя, казалось, дувший на скорости сто миль в час ветер мог унести весь песок, обнажив скалы. Годами судья ломал себе голову, в нем ли самом заключена магия или в дюне. То так прикидывал, то эдак. Вероятно, оба ответа верны, хотя дюна, конечно, важнее.
Тысячи раз с 1932 года он пересекал узкую полоску воды. Чаще всего находил на острове лишь камни, кусты и песок, но порой обнаруживалось и кое-что еще.
Устроившись наконец в лодке, он принялся медленно грести от берега, седой пушок встал дыбом вокруг почти лысого черепа. Над головой закружили грифы-индейки, завели свой мерзкий разговор. Некогда он был наследником богатейшего человека на всем побережье Флоридского пролива, затем стал юристом, судьей в округе Пинелас, был избран в Верховный суд штата. Ходили слухи в пору правления Рейгана о дальнейшем продвижении, в Верховный суд США, но этот план так и не осуществился, а через неделю после инаугурации этого придурка Клинтона судья Харви Бичер (многочисленные знакомые в Сарасоте, Оспри, Нокомисе и Венисе звали его попросту Судья, а друзей, которые звали бы его по имени, у судьи не имелось) вышел в отставку. Какого черта, он так и не полюбил Таллахасси. Там холодно.
Холодно и вдобавок далеко от острова и от той примечательной дюны. Иной раз, преодолевая ранним утром небольшое расстояние по гладкой воде, он готов был признать: да, эти поездки стали для него необоримой потребностью. Зависимостью. Но кто бы не впал в зависимость от такого?
На каменистом восточном берегу из расщелины в замаранной гуано скале выбивается кривой сучковатый куст. К нему судья привязывает лодку и всегда внимательно затягивает узел. Вот уж не хотелось бы остаться на острове без челнока. Отцовское поместье (так он до сих пор мысленно именует его, хотя Бичер-старший умер сорок лет тому назад) раскинулось на две квадратные мили лучшей земли по берегу пролива, усадьба расположена на дальнем конце, со стороны Сарасота-Бэй, так что кричи - не докричишься. Возможно, управляющий, Томми Кертис, заметит отсутствие хозяина и отправится на поиски. А скорее сочтет, что судья заперся у себя в кабинете, где он зачастую проводит дни напролет, якобы трудясь над мемуарами.
В былые времена миссис Рили забеспокоилась бы, не выйди судья к ланчу, но теперь он редко ест посреди дня. Стручок тощий, - ворчит экономка за его спиной, хотя в лицо хозяину ничего сказать не осмеливается. Больше прислуги в усадьбе нет, а Кертису и Рили хорошо известно, как судья не любит, чтобы ему мешали. Мешать, правда, особо нечему: за два года к воспоминаниям не добавилось ни строчки, и в глубине души автор сознает, что закончить их ему не суждено. Недописанные мемуары флоридского судьи? Велика потеря! Единственный сюжет, который стоило бы включить в рукопись, он никогда не осмелится изложить на бумаге. Не захочет, чтобы на его похоронах шушукались: такой, мол, блестящий ум, а поддался-таки под занавес старческому маразму.
