…Еще недавно Мария не выдержала бы такого удара. Но после вчерашней ночи в душе ее все потускнело и потеряло значение. Она словно вкопанная застыла посреди двора.
— Пришел наш час, — долетел сквозь распахнутое окно возбужденный голос продавщицы сельмага Кульбачки. — Помнишь, говорил: вот скоро, Ганя, перестанем таиться, пойдем рядом, открыто перед всем миром, как люди… Теперь оно пришло, наше время…
— Не сразу же сегодня… — буркнул немолодой, сидевший в хате за столом лысый мужчина, его тень по-медвежьи наползала на стену.
— Терпение мое кончилось, Петро… Ты говорил — терпи. Я терпела. Ты сказал — жди. Я ждала. Жила с нелюбимым; все утешалась: заживем с тобой по-людски. И в ларьке ради тебя сидела — мне от этих пьяниц душу воротит. Уже год, как Сергея похоронила, царство ему небесное, — невысокая худенькая женщина широко перекрестилась, — может, и пожил бы еще… А у нас с тобой все тайком да по-воровски, не родные и не чужие, а так — случайные знакомые…
— Мы с тобой брат и сестра во Христе, — тихо сказал мужчина. — Нам ссориться нельзя, сестра Ганя. Не божье это дело. Подожди немного, любимая. Рано еще перед людьми открываться… Да и дела у меня…
— Знаю я их. Мария — вот твои дела. Думаешь, не вижу, не понимаю? Задурил Маруське голову. Хватит, по горло сыта! — с угрозой выпалила Ганна. — Ой, Петро! Смотри! Беда будет вам обоим…
Высокий, костлявый Петро Лагута поднялся, тень его сразу выросла, стала тоньше.
— Не дури, Ганя, — сказал сердито. — Не люблю я этого. И непослушания не прощаю.
— Может, убьешь? — простонала Кульбачка. — Чтобы на дороге вашей не стояла… Это ты умеешь. Пойду и людям все открою… Все расскажу…
— Не расскажешь, — уверенно ответил Лагута, тень его грозно качнулась на стене и потолке.
— Убивай, ирод! — Ганна грохнулась на колени, запрокинула назад голову. — Бери мою душу! На!..
Мария притаилась за окном, впилась глазами в освещенное лампой лицо Лагуты. Никогда не видела она его таким страшным.
— Встань! — коротко приказал он Ганне. — И терпи. Как господь велел… Мария — овца блудная. Господь не слышит ее молитв, и мне она, калека, не нужна… Я тебя люблю, Ганя. За глаза твои светлые, за руки ласковые, за тело горячее, за веру и силу твою духовную…
Голос Лагуты стал нежным. Он приблизился к Ганне и, обняв, поднял ее с пола.
— Не в Марии дело… Мне Иван ее нужен был… А она только о ребенке думала и бога молила… Прошлой же ночью пошла на блуд с братом Михайлом. Испоганила себя, опозорила всех нас! Не будет ей дитя. Ничего не будет: ни семьи, ни любви, одно смятение души и черный адов огонь. Не привела Ивана под мое благословение, не захотел он мне и Христу служить — уничтожу обоих, развею, как песок в пустыне.
— Страшный ты человек, Петро…
— Мне отомщение и аз воздам! Ненавижу и радуюсь их горю. Всю жизнь хоронюсь, ничего не мило из-за них — и хлеб горький, и солнце не греет, и ветер прохладу не дает. Всех бы уничтожил, будь на то моя воля… А теперь иди! — властным голосом приказал после паузы Лагута. — Чтобы никто не видел… И о своем грехе не забывай… Когда язык почесать захочется…
— Не накликай беды!
Ганна Кульбачка тенью выскользнула из сеней, и ночь сразу поглотила ее.
Мария едва дышала от того черного тумана, который окутал ее и сдавил горло. Вся ее гордость, с детства униженная увечьем, растоптанная прошлой ночью, восстала сейчас в ней.
Не помня себя, прохрипела в гневе в открытое окно:
— Выйди!..
— Кто там? — удивленно спросил Лагута, выглянув в темный двор.
Она стояла немая, оцепеневшая.
— А-а, Маричка, — узнал он. — Что тебе?
Она молчала. Мягко плескалась Рось у берега, ночной ветерок шуршал в саду, ласкал листья, ожившие после жаркого дня.
Лагута вышел на крыльцо и спустился к Марии.
— Ну, что тебе? Чего пришла? — спросил строго.
Поднявшаяся луна протянула от них по траве через весь двор длинные тени.
Лагута не видел соседки со вчерашней ночи и не хотел видеть. Но должен был что-то предпринять.
— Что с тобой, сестра моя? — Он решительно шагнул к ней.
Гулкий выстрел разорвал ночь и, грохоча, покатился между холмами…
