Он распахнул окно, расстегнул воротник рубашки, достал из холодильника бутылку боржома и залпом выпил стакан.
Но это не помогло. Где-то внутри, вероятно в душе, место расположения которой до сих пор точно не установлено, бушевал пожар. Огненные языки вырывались наружу, что-то похожее на старые подгнившие стропила трещало и рушилось, вздымая фейерверки ослепительных искр. Все было объято великолепным пламенем и при некоторой фантазии уже можно было себе представить, каким будет новый дом на месте пепелища. И только кое-где еще метались маленькие серые мыши – старожилы, испуганные пожаром.
Одна из таких мышек заглянула ему в глаза и пискнула:
– Фельетонист, да ты спятил! Этакий пожар раздул, туши немедленно своими средствами. Иначе, помяни мое слово, применят к тебе редакционный огнетушитель.
Мышка была серенькая, трусливая, но ее писк странно подействовал на фельетониста. Пламя начало постепенно угасать, стропила поднялись из праха и встали на свое старое место.
Он перечитал написанный им в творческом горении фельетон и задумался. Написано было хорошо. Совсем не так, как делал он много лет подряд. Это не. было похоже на сероватую статью с нудным изложением фактов, в которую для развязности вставлялись древние слова вроде «поелику», «зело», «сие-» и всякие подобные паки и каки. Не было и блистательных цитат из Гоголя и Щедрина, вплетаемых привычной рукой ремесленника в примитивную рогожку повествования для того, чтобы читатель, добравшись до такой блистательной цитаты, мог передохнуть и сказать: – А все ж таки есть что-то в этом фельетоне, не все серо и скучно.
Нет! На этот раз тут были злые и едкие остроты (собственные!), неожиданные сравнения и парадоксы, и свежие звонкие слова, непохожие на стертые медные пятаки, которыми прикрывают глаза покойнику. И мысли были глубокие, а не те пробковые поплавки, что маячат на водной глади перед глазами незадачливого рыбачка-любителя: клюнет – ладно, а не клюнет – куплю крупного судака на базаре и выдам за свой улов.
И, кроме всего прочего, читать было смешно. Смешно, легко и весело, как бывает от хорошо приготовленного, со вкусом поданного, в меру соленого анекдота. При этом он вспомнил и мысленно одобрил слова Джонатана Свифта: «Анекдоты в литературе соответствуют соусам, острым закускам и сладким блюдам великолепного банкета»…
Впрочем, он отнесся к себе самокритично. То, что он создал, нельзя считать великолепным банкетом. Но это и не стряпня, изготовленная по принципу «лопай, что дают». Это доброкачественная горячая пища, по которой – он знал – стосковался читатель. Он, кстати, не имел в виду читателя-гурмана. Он представлял себе людей смелых, сильных, с неиспорченным вкусом и по-молодому, по-хорошему жадных. Именно их он и хотел порадовать, угостить своим мастерством.
Но тут опять, откуда ни возьмись, пискнула мышка:
– Ты спятил, фельетонист! Ты, наверно, забыл, что у твоего редактора застарелый катар? И что ответственный секретарь редакции, пятнадцать лет тому назад ожегшись на молоке, все пятнадцать лет подряд дует на воду? Они – твои первые дегустаторы. И давай, пожалуйста, пока не поздно, остуди свое блюдо, выбрось перец, а не то так заново состряпай что-нибудь диетическое. Дежурное блюдо, про которое все знают: лапша – она лапша и есть и никаких соусов и приправ, к ней не полагается.
– Поганая мышь, – прошептал фельетонист, – этакая трусливая тварь. И ведь, поди ж ты, живет со мной столько лет и никак я от нее не избавлюсь… Но насчет редактора она, пожалуй, правильно сказала. Хоть и мышиный, а опыт у нее имеется.
Пожар погас, потухли искры и только кое-где чадили головешки. Он отложил в сторону исписанные, еще горячие листики и вложил в машинку новый, прохладный лист…
Редактор слушал чтение фельетона, опустив веки за стеклами очков. Ответственный секретарь тоже слушал, по самые уши в глубоком кресле. Фельетонный герой выглядел анемичным и всего только прыщеватым, с бледно выписанными родимыми пятнышками, хотя доподлинно было известно, что он болен проказой. И надо было бить в колокол, чтобы все были предупреждены о страшной заразе. Но редактор предпочитал, чтобы первыми зазвонили на соседней колокольне. Он любил присоединяться. И фельетонист это знал.
