Утром, видите ли, притопал Рыжий. Меня с Викой как раз гнали на улицу, потому что была суббота и женщины затевали уборку, — тут, в самый разгар, ввалился Рыжий, бутылки в сумке гремят, а ему хоть бы хны — стоит в прихожей, переминается, вроде как бы смущается, а у самого рот до ушей и рожа сияет. Прямо букет подснежников, а не Рыжий.
— Вот тебе раз — Рыжий! Здрасьте, сто лет не видели. На пруд, что ли? — спросила Ленка; это жену мою зовут Ленкой, и с Рыжим у нее отношения напряженные.
Рыжий, ясное дело, тут же обиделся и полез на рожон.
— Ну, вот, — говорит. — Сразу на пруд. Почему это непременно?
Тут вышла мать, увидела Рыжего и уставилась на него, как Белинский на Гоголя. Рыжий слегка стушевался, понес околесицу про какую-то колбасу краковскую, которую выбросили в молочном — он, мол, очередь занял и сразу к нам, такой благодетель, — а мать стоит с мокрой тряпкой в руках и смотрит на Рыжего подозрительно.
— Это с каких пор, друг милый, ты по молочным магазинам ударился?
Рыжий попробовал разбухать — он, мол, с детства по магазинам и все такое, — а мать все ближе, и тряпка за ней, между прочим, по полу волочится.
— Про магазины я знаю, — сказала мать. — Я тебя про молочный магазин спрашиваю.
Тут у меня сердце дрогнуло, стал я Вику в сандальки запихивать, а матери говорю:
— Да будет тебе, в самом деле. Не хочешь — не надо, без колбасы обойдемся, в холодильнике легче дышать будет. Пошли, Вика…
Рыжий живо за порог выскочил, мы с Викой тоже.
— Напрасно вы, теть Тамара… — осмелел за порогом Рыжий, но мать и слушать не стала:
— Ребенка не потеряйте!
И дверью хлопнула вместо восклицательного знака.
Тут у меня внутри огорчилось что-то, честное слово, Рыжий тоже увял, пошли мы вниз — друг другу ни слова, одна Вика поет, ковыляя вниз по ступенькам, да гремят бутылки в сумке у Рыжего, — вышли из подъезда, а на дворе май, травка зеленеет и солнышко блестит как положено, короче — полный ажур.
— Ну, — говорю, — и как ты все это представляешь, куриная твоя голова? Может, Вику третьей возьмем?
— Не горячись, Гена, — советует Рыжий. — Маленькая она еще, пусть подрастет.
— Вот и хорошо, — говорю. — Вот и отлично. Ты беги на пруд, место займи, а мы тут погуляем, пока подрастем. Лады?
Рыжий хмыкнул, заулыбался, посмотрел на меня с подтекстом, потом говорит:
— Ты, Гена, прямо с коня упал. Забыл, что ли? Совсем потерял связь с народом — а ведь сегодня пять лет чертановскому лото. Юбилей, Гена.
— Как?! — говорю, а первая мысль — надо же, как не повезло, теперь точно не отвертеться. — Сегодня?
Рыжий поулыбался великодушно, потом сказал:
— Пошли потихоньку, а то Пашка на пруду совсем закиснет. Ты только не переживай, Гена, все будет очень прилично. Ты же знаешь, Гена, как дорога мне твоя семейная жизнь…
Короче, пошли мы на пруд. Идем, как не знаю кто, шагаем шагом, никуда не торопимся, а просто гуляем с Викой. Солнце красит нежным цветом сирень и дома, родное Чертаново в это прекрасное майское утро кажется вполне сносным. А мы любуемся Викой и никуда не торопимся. Она топочет себе сандаликами по асфальту, выписывает ручонками кренделя и столбенеет около каждой качели, каждой бабушки, каждой ромашки. Рыжий не выдержал и умилился: девка у тебя, говорит, страсть любопытная, — всучил мне авоську, подхватил Вику на руки и донес до оврага, до самой Севкиной голубятни. Я думал, что Севка уехал на Птичий рынок, потом гляжу — выходит Севка из голубятни, о чем-то они болтают с Рыжим, потом Севка наклоняется к Вике и спрашивает:
— Ну что, пуговица, показать тебе птицу-голубя?
Вика кивает и прижимает ручки к груди, Севка выносит белоснежного турмана — турман блестит брусничным глазом, елозит на ладони и вдруг летит, подброшенный Севкой, хлопает крыльями и садится на голубиную летку. Вика смотрит, не дышит, с трудом выдавливает улыбку и шепчет:
— Иссе…
— Ишь ты, оно еще и разговаривает! — обрадовался Севка. — Вот останешься со мной, тогда и будет еще. Лады? А что тебе на пруду, с мужиками-то? Оставайся!
Вика кивнула, но Рыжий уже подхватил ее, как лиса куренка — и тут меня осенило. Надо сказать, Севка для нас всегда был своим, хотя держался особняком и вообще слыл парнем чудаковатым. Давным-давно, когда нас всех только переселили в Чертаново, Севкины голуби взяли да улетели на Пресню туда, где он раньше жил — и тех голубей Севке пришлось продать. Одно время после этого он вообще забросил голубиное дело, даже вроде пытался притулиться-приспособиться к нам — правда, мы очень быстро приспособили голубятню для своих целей, так что однажды нас всех с голубятней вместе чуть не сковырнули в овраг бульдозером, старушки очень настаивали. На этой почве Севка опять от нас откололся, завел других голубей, но никто на него не сердился, потому что пить он не пил и так ему было больше к лицу.
