Александр Буклешев
Цепь
"Женщины - животные ночные; и до сих пор, при кажущейся доступности и простоте контакта, их поведение остается малоизученным, а порой и вовсе необъяснимым и загадочным..."
Он вынул отпечатанный лист из машинки и положил на самое видное место письменного стола, не сомневаясь, что она прочтет; завтра же, пока он будет завтракать, по привычке заглянет в кабинет навести чистоту и порядок и, переворошив бумаги, украдкой посмотрит, что он успел сделать за ночь.
Раньше он не скрывал своего недовольства, заставая ее за чтением рукописи. Он свято верил в приметы и считал, что неоконченные вещи нельзя показывать никому, иначе из них ничего толком не получится.
Иногда по утрам он выходил из кабинета со стопкой листков в руках или в кармане халата, желая прочесть ей наиболее удавшиеся, как ему казалось, куски. Он спешил в гостиную, где она обычно ждала его, сидя за накрытым столом, усаживался напротив, многозначительно прокашлявшись, заявлял:
- Я кое-что написал... Хочу, чтобы ты послушала...
Прочитав несколько предложений, он замолкал и смотрел на нее. Она перепархивала к нему на колени и, обняв за шею, говорила, улыбаясь:
- Ну интересно же, милый. Мне понравилось, честное слово! Умница!
А после, чмокнув его в лоб, садилась рядом, откладывала рукопись в сторону и, тряхнув головой, приказывала: "Ешь!"
До еды ли ему было, когда, словно увидев впервые, он не мог оторвать глаз от ее лица, одухотворенного радостью и потребностью жизни, от непокорной завитушки спадавших на лоб и пьянящих своим запахом и цветом волос, от обтянутой легкой тканью халата груди. Желание слиться с нею, прикоснуться губами к ее шее, к ее мягким податливым губам вытесняло все другие желания и мысли. С глубоким вдохом, несколько ослаблявшим его внутреннее напряжение, он осторожно касался ее руки.
Она мгновенно поворачивала к нему голову, и в ее вопрошающем выражении лица и глаз появлялись едва уловимые искорки всепонимающего лукавства.
Сейчас он удивлялся, как можно было что-либо скрывать от нее, запрещать что-то, уходить в себя, удаляясь от ее жизни. Конечно, он смирился с тем, что она читает его сочинения в зародышевом виде, для нее он готов был открыть не только свои записи, но и душу, вывернуть всего себя наизнанку.
Вспоминать о тех прекрасных солнечных днях их совместного житья было особенно горько и тоскливо. Он облокотился на стол, подперев висок ладонью, и тяжело вздохнул.
"Я давным-давно ничего не писал... Признаться, ничего стоящего на ум не приходит... А стоит ли вообще писать? Я же чувствую, что не получается так, как раньше". Он снова вздохнул и, подняв вокруг себя непроницаемым щитом многочисленные и тяжелые волны былых воспоминаний, погрузился в прошлое так же, как погружается в холодную мутную воду бассейна белый медведь, доведенный до отчаяния зноем, мухами и толпой зевак, наполняющей зоосад.
Раньше... Просто рядом была она - его Муза из плоти и крови, дарящая ему и свое зрение, сливавшееся с его видением, и свои нервы, переплетавшиеся с его нервами, и любовь, благодаря чему ему было доступно многое, что ускользало от других, и он мог писать, не стыдясь за свой труд. Во всяком случае, так ему казалось сейчас.
Он представлял ее прежней, живой, улыбающейся из окна отходящего поезда. Поезда, канувшего в никуда и не достигшего станции конечного назначения, потому что спустя час сорок минут с момента отправления весь состав и все его пассажиры были погребены под снежной лавиной. Лишь единицам посчастливилось выжить среди искореженной груды металла и пластика под безжалостно удушливой громадой снега, камней и льда.
Он вспомнил, как все началось...
Они позвонили во вторник, через три месяца после ее похорон. Было десять часов утра. Обычно в это время по многолетней привычке он садился работать, но в тот день, как, впрочем, и во все предшествовавшие дни бесконечно тягучих и липких своей горечью трех месяцев одиночества, скорбь господствовала над его мыслями и сердцем.
Поэтому он не сразу услышал сигнал видеотелефона.
Мягкий мужской голос участливо спросил:
