Верстах в двухстах от Архангельска и в полутораста от Холмогор, на берегу реки Пинеги стоял в начале 1713 года двухэтажный деревянный дом не очень большого размера, не лишённый некоторого изящества, особенно в сравнении с видневшимися вдали, покрытыми замерзшей соломой строениями. Перед домом этим, несмотря на жестокую стужу, собралась 15 февраля, в последний день масленицы, толпа мальчиков и девочек от восьми до пятнадцати лет. Иные из них были одеты в тёплые дублёные полушубки, но обуты в доморощенные лапти; другие, напротив того, щеголяли в толстых валенках, обшитых крашеным выростком, но зато плечи их, не то голые, не то лохмотьями прикрытые, выглядывали из-под полинялых и пообтёртых поддёвок. Чёрные бараньи шапки, красные шерстяные рукавицы и лиловые шарфы, — тоже шерстяные, — были на всех детях без исключения.
Плохо обутые мальчики, топая по жёсткому снегу, поминутно, то тот, то другой, подбегали к недавно открывшимся воротам и, заглянув в них, поспешно возвращались на прежние места. Хорошо обутые или боролись между собой, или бегали вперегонки, или катались с ледяной горы, устроенной около дома, вдоль фасада здания. Все дети с очевидным нетерпением чего-то ожидали. Двое из хорошо обутых мальчиков, вскарабкавшись на вершину ледяной горы, перегнулись через перекладину и стали пристально вглядываться в замерзшее боковое окно балкона.
— Фадька, а Фадька! — закричала одному из них красивая, лет тринадцати, девочка. — Говорят тебе, затылок проломишь; ты бы лучше сходил к крёстному да спросил, долго ль нам ещё ждать.
— Как же, — отвечал Фадька, подвигая под себя салазки, — надысь Петька сбегал за ворота да и ушёл без ватрушки.
— То Петька, а то ты, — возразила девочка. — Петька не крестник Харитонычу, а ты крестник, Петька не тебе чета; Петька Клюква, а ты не Клюква... Петька надысь стянул изюму у Харитоныча, а ты, Фадька, честный и добрый мальчик... Да и что тебе ватрушка? Из-за ватрушки народ морозишь. Крёстный, чай, не оставит тебя без ватрушки...
— Не в ватрушке дело, — отвечал Фадька, спустившись с горы и подбежав к молодой девушке. — Вижу, что ты, Дуня, озябла, да и сам я, мочи нет, озяб: одёжа на нас вон какая плохонькая; а как увидят меня на кухне, так не только ватрушки или блинов, да и дублёнки, пожалуй, не дадут.
— А ведь сами мы виноваты, — сказала другая девочка, тоже лет тринадцати, немножко косая и изрытая рябинками, — виноваты, что пришли так рано. Нам сказано собираться, когда услышим выстрел; а мы из церкви прямо сюда. Ведь нас вон сколько, человек сорок собралось, а повар у них всего один Харитоныч; да и тот, чай видели, был у обедни.
— Встать бы ему пораньше, так и с ватрушками бы управился, и блинов бы напёк, и к обедне бы поспел, — говорила Дуня, чётко отделяя один слог от другого, как будто скандируя латинские стихи и, вся съёжившись, отбивая кулаками такт по своим полуголым плечам. — Хоть бы знать, когда эта проклятая пушка выпалит, так, может, успела бы сбегать домой, — погреться...
До проклятой пушки оставалось ещё два часа с лишком, и мы воспользуемся этим временем, чтобы наскоро познакомить читателя с обитателями единственного в Пинеге двухэтажного дома.
Нарядный снаружи, он и внутренним убранством был больше похож на дачу в окрестностях комфортабельного Лондона, чем на русское жилище восемнадцатого столетия под шестьдесят пятым градусом северной широты. Обитатели этого дома, всего с прислугою человек десять, как нельзя удобнее помещались в четырнадцати комнатах, из коих восемь высоких и роскошно убранных на нижнем этаже и шесть попроще, но также очень просторных наверху.
Не останавливаясь на подробном описании всех четырнадцати комнат, поспешим войти по мягким персидским коврам прямо в кабинет хозяина дома.
