— Юрий Маркович, какое место занимает, как проявляется в вашем творчестве тема человека и природы?
Нагибин. Я никогда не думал об этом, но вот в книге Богатко о моем творчестве прочел, что одним из первых начал писать в экологическом разрезе. Хотя я и слова-то «экология» раньше не знал и ничего специального, намеренного для этого не делал, но, видимо, так и есть: тема «человек и природа» давно пришла ко мне. Взаимоотношения человека и окружающего мира всегда занимали русскую и советскую литературу, хотя порой эта тема звучала подспудно, приглушенно. Но уже в шестидесятые годы она прорвалась ярче, напористей в творчестве Казакова, Астафьева, Семенова и многих других писателей.
У меня же это связано с тем, что в пятидесятые годы я увлекся утиной охотой и стал жадно писать охотничьи рассказы. Писал их много. Помню, это заметили пародисты, а в ироническом «словаре» «Литературной газеты» напечатали: «Вальдшнеп — любимый герой произведений Ю. Нагибина».
Но вот странно: начав заниматься охотой, делом «братоубийственным», я при этом, как никогда остро, почувствовал, что такое природа, как она ценна, дорога и важна. Мой Мещерский цикл не был механическим возобновлением охотничьей темы, хотя в русской литературе охота всегда оставалась темой человеческой. Не достоинства охоты как таковой — охотничьи трофеи, беспощадное убийство (этим пронизаны «Зеленые холмы Африки» Хемингуэя) — занимали меня. Совсем иное — нежность, хрупкость природы, беззащитность зеленого и дышащего мира.
Я начал охотиться в то время, когда еще водилась дичь, а сама охота была деревенской — с ночевками на берегу озера, у реки, в стоге сена, с ночным холодом, с комарьем, с увлекательными рассказами у костра. Комфортабельные гостиницы, буфеты, бильярды, телевизоры — все это пришло куда позже, убив романтику охоты. Я занимался, как сказано, утиной охотой, очень редко — по боровой дичи, и никогда не мог поднять ствола на четвероногих животных. Наверное, потому, что они ближе к нам: с птицами у нас меньшая «договоренность», особенно с летящими высоко — они не ощущаются реально, телесно…
— Вот вы, Юрий Маркович, говорите, что охотничья тема в литературе — человеческая тема прежде всего. Что вы имеете в виду?
Нагибин. Меня всегда интересовало, как проявляются на охоте, то есть на природе, человеческие характеры. Мне не раз доводилось видеть, до чего различно поведение человека дома и среди животных и растений и как оно порой не соответствует привычным деловым, бытовым, соседским представлениям о нем. Возникало впечатление, что душа человека не расковывается, а разнуздывается на природе, обнаруживая себя куда полнее, сильнее, а порою и страшнее, чем во всех иных жизненных средах. Есть что-то древнее в том, что человек, взяв ружье, начинает ощущать себя хозяином окружающего мира. Власть над чем-то живым пьянит невоспитанные, со слабым этическим зарядом души. Тормоза отказывают, человек теряет осторожность, помогающую ему жить среди себе подобных, раскрывается с самой неожиданной стороны. Но есть нерасторжимая связь — это отнюдь не открытие Америки — между поведением человека в природе и его гражданской общественной сутью. Были люди, которых я считал высоконравственными в широком общественном смысле, но после охоты, хотя ничего особенно одиозного они не совершали, я видел, что это лжецы, притворяющиеся порядочными, на деле же — хапуги, жадные, безжалостные и безответственные. Они беспардонно лупят по самкам весной, по высоко пролетающим стаям, без толку подранивая птиц, — им наплевать на это, как и на весь окружающий их беззащитный мир природы, им лишь бы насытить свое корыстное, пусто-азартное чувство.
Бывает и другое — человек в городской жизни жесткий, нелюбезный вдруг обнаруживает на природе истинную человечность, даже нежность, он наслаждается пребыванием между небом и водой и не выстрелит зря, никогда не выйдет из нормы и даже не слишком стремится к ее выполнению. Стреляет лишь наверняка, чтобы не делать подранков. И не боится вернуться на базу без выстрела. Такие люди думают о том, что останется после них, соотносят свои охотничьи возможности с природой, которая должна воспроизводиться, жить. В человеке должен быть нравственный императив, налагающий известные обязательства, ограничения, даже если нет прямых запретов. Но, к сожалению, в последнее время этот душевный стержень очень расшатался…
